— Слушай сюда, солдат, мое слово — закон: сказал — сделал. Отправляю тебя первым пароходом, хватай свое счастье, солдат, мертвой хваткой за самое горло, там сейчас таких ребят с руками рвут, чего хочешь проси, дадут, любую ставку.

— Выходит, прочие к шапочному разбору поспеют?

— Не бери в голову, солдат, сам, небось, по дороге нагляделся, мусорный народ, салажить, грузовой балласт, только горло драть мастера, на весь эшелон людей — раз, два и обчелся, ты да я, да мы с тобой, пускай подождут, ничего им не сделается. — Недвижные, в хмельной поволоке глаза его, приближаясь к Федору, росли, увеличивались, расширялись. — Ты человек, солдат, у меня нюх на людей есть, я человека по запаху чую. Не поминай меня лихом, солдат, гора с горой не сходится, а мы с тобой, верь моему слову, сойдемся…

Лица, лица, лица хороводом проплывали мимо него: кадровика, бабки, Полины, Золотарева, Конашевича, Овсянникова и чьи-то еще, размытые временем, полузабытые. Они кружились перед ним, повторяя друг за другом одно и то же, без перерыва, на все лады:

— Федя!..

— Федек?..

— Феденька…

— Федор Тихоныч…

— Товарищ Самохин!

— Федя-я-я…

Федор разлепил глаза. В мутном рассвете за иллюминаторами, захлестывая небо, колыхались тускло-серые волны. Качка сделалась тише, размеренней, холод мягче и уступчивее, воды почти не прибавилось. Сквозь потрескивание обшивки и беспорядочный плеск снаружи к нему пробился голос Любы:

— Федя-я-я! — Она жалась в своем углу, судорожно вцепившись в край скамейки, с натянутым на голову полушубком. — Что же это будет, Федя, пропадем теперь!

Окончательно стряхивая с себя сонное наваждение, Федор решительно потянулся к ней:

— Бог даст, вынесет, Люба, не пропадем. — Сообразив, что долго она так не продержится, он вдруг вспомнил об инструментальной запаске в глубине каюты. — Погоди-ка, Люба! — Через минуту он уже выбрасывал оттуда разный подсобный хлам. — Сейчас, Люба, сейчас, заснешь, как в люльке. — Руки его действовали сами по себе; опережая сознание: он бережно вытянул из-под нее спальный мешок, расстелил по дну запаски, затем помог ей встать и, обхватив ее одной рукой за плечи, а другой нащупывая путь, добрался с нею до ящика. — Ложись, Люба, тут покойнее. — Он сложил хрупкое, со вздутым животом тело Любы в емкий приют запаски и накрыл ее сверху полушубком. — Засни, Люба, во сне время быстрей бежит.

— Страшно, Федя!

— Знаю, Любаня, знаю.

— Будто снится всё.

— Может, и снится, Люба.

— Невезучие мы, Федя.

— Как сказать, Люба, как сказать.

— Да разве не видно?

— Спи, родимая, спи…

Вскоре она затихла. Опавшее, в темных пятнах лицо ее разгладилось, плавно раскачиваясь вместе с волной в тающих сумерках штормового рассвета.

«Будь, что будет, — смирился с судьбой Федор, вновь устраиваясь, чтобы вздремнуть, — всем смертям не бывать!»

4

Федор пробудился от слепящего солнца, бившего ему прямо в глаза. Оглушительная тишина вливалась в него, облегчающе растворяя собою застывшую в нем чугунную тяжесть. Он даже зажмурился, пытаясь собраться с мыслями, настолько невсамделишным показалось ему это радужное наваждение. «Неужто пронесло? — ликующе обмер он. — Неужто выбрались!»

С трудом расправляясь, Федор поднялся и приник к иллюминатору: за бортом, насколько хватало глаз, стелилось дымящееся, словно отполированное, зеркало моря, с врезанным в него откуда-то сбоку ломким контуром берега.