— Сейчас ляжешь, Люба, легче будет. — Ощутив под ногами твердую основу пирса, Федор облегченно расслабился. — Ладно, дядя Коль, тут мне одному сподручнее. — Он опасливо подхватил ее на руки и, преодолев куцый трап, ступил с нею на палубу.

— Потерпи, Люба, потерпи, мать за доктором побежала, скоро уж должна быть…

— Я потерплю, Федя, я потерплю, — еле расклеивая воспаленные губы, складывала она, — я терпеливая…

Терзаясь жалостью к ней и обморочным страхом за ее жизнь, он сложил ее на лавочке в каюте:

— Поспать бы тебе, Люба, — он вытащил из запаски спальный мешок, подоткнул ей под голову, затем сдернул с вешалки старенький полушубок, дай-ка я укрою тебя маленько… Вот так. Вздремни, Люба, вздремни, легче станет, поспать тебе сейчас — хорошее дело, а там доктор поспеет, лекарством каким попользует.

Люба покорно прикрыла глаза, смутное, без кровинки, лицо ее просветленно расслабилось:

— Вроде и взаправду легче стало, Федя, — скорее дышала, чем говорила она, — может, еще обойдется.

В алых отсветах и стрельбе снаружи улавливалось поступательное нарастание. Пар от накрывшего лаву дождя, стелясь вверх по склонам, смыкался вокруг вершины в одну клубящуюся шапку. Остров, словно застигнутое штормом судно, трясло и раскачивало посреди клокочущего океана. «Когда это, Господи, кончится, — глядя в иллюминатор, с тоской думал Федор, — и кончится ли?».

Сверху в темном коконе зимнего платка выявилось вопрошающе вытянутое лицо Клавдии:

— Слава Богу, застала, бегит сейчас, — цепляясь за что попало, она неуклюже спускалась вниз по лестнице, — соберется только. — В изнеможении привалившись к стенке в ногах у дочери, женщина спешила отдышаться. — Земля кругом ходуном ходит, народ совсем с панталыку сбился, несутся с горы, как оглашенные, крик стоит, будто Содом рушится. — Отдышавшись, потянулась к дочери. — Слава Богу, заснула вроде!

— Согрелась, видно, — к Федору возвращалась его обычная уравновешенность, — пускай теперь спит, ей на пользу. — И окончательно успокаиваясь, стал подниматься наверх. — Время есть, пока еще начальство заварушку эту расхлебает, два раза выспишься!

На палубе в ожидании новостей снизу топтался Овсянников, угрюмо дымя «козьей ножкой».

— Ну? — подался он к Федору. — Чего там? — И еще раз, с крепнущей уверенностью. — Пронесло?

— Видать, пронесло, — поспешил облегчить его Федор. — Докторша придет, посмотрит. — Он отпер рубку, с обстоятельной зоркостью отметил на щитке приборов меру воды, масла, горючего, привычным движением включил двигатель, перевел его на холостой ход: машина прокручивалась без сучка и задоринки, пела ровным и чистым тоном. — Не подвели ремонтники, стучит, как новенькая! — Он деловито обернулся к Овсянникову. — Побегу, доложусь, дядя Коль, начальство порядок любит. — Деревянный пирс мягко запружинил под ним. — Я бегом: одна нога там, другая — здесь.

Мокрый, светло-коричневого оттенка пепел глянцевитой окалиной покрывал траву, листья деревьев, крыши строений. Дождь пригасил пожары, но они продолжали дымиться, сгущая и без того удушливый воздух. С каждым шагом подъем становился все круче и неподатливее, подошва тщетно искала опоры, тропа ужом выскальзывала из-под ступни.

Где-то на полпути Федор увидел, как слева от него, почти над самым затоном, сопка вдруг зигзагообразно треснула и стала медленно расползаться, выбрасывая на поверхность фонтаны пара и раскаленных камней.