С той памятной для него ночи под Иркутском Федор накрепко привязался к Любе, мысленно уже скрепив ее судьбу со своею. Всю последующую дорогу он дотошно следил за тем, чтобы она вовремя спала, досыта ела и, упаси Боже, не обременяла себя тяжестями. Соседи по теплушке втихомолку посмеивались над ним, родители его хмуро косились, полагая, видно, что баловень их достоин лучшей доли, чем покрывать чужой грех, но высказаться вслух ни у кого из них не хватало духу: опасливо догадывались, что тот мягок-мягок, а в случае обиды спуску не даст. И лишь покойная бабка, знаками зазывая его в свой угол, не раз шепелявила ему на ухо беззубым ртом: «Держись, Федя, Любови, за такой супружницей, как за каменной стеной, клад девка, а где свои, там и чужой прокормится». Федор же давно свыкся с мыслью, что у него будет ребенок, заранее считал младенца родным, не изводясь догадками о возможном отце и нисколько не ревнуя к прошлому будущей матери. Для Федора всё, связанное с Любой, являлось неотъемлемой частью ее самой, а следовательно, его собственной частью. Поспевая сейчас за Овсянниковым, он чувствовал, как в нем, перехватывая ему горло, взбухает обжигающий страх: лишь бы обошлось, лишь бы ничего не случилось!

Люба, полулежа на неразобранной кровати, среди узлов и клади, встретила Федора вымученной полуулыбкой:

— Вот, Федор Тихоныч, всё у меня не ко времени, — воспаленное лицо ее затекало испариной, — такая уж я нескладная.

— Сейчас, Люба, сейчас, — лихорадочно топтался у порога Федор в поисках выхода из положения, — ты, главное, лежи, сообразим что-нибудь, обойдется. — Три пары глаз следили за ним с нарастающей в них надеждой. Вот что, дядя Коля, — решился он, наконец, — на берегу ей никак нельзя, сам видел, что делается, затопчут. Лучше всего ко мне на катер, меня к московскому начальству прикрепили, пока суд да дело, отлежаться время есть. — Он поворотился к хозяйке. — Тетя Кланя, надо бы в санчасть обернуться, позвать Полину Васильевну, пускай прямо в затон спускается, мы ее там ждать будем. — И подставил руки хозяину. — Берись, дядя Коль…

Вдвоем подняв Любу на сомкнутых крест-накрест руках, они вынесли ее из помещения и с тревожной оглядкой двинулись вниз, чутко нащупывая тропу под ногами.

Канонада над островом слилась в сплошную, без перебоев пальбу. Вершина сопки, будто раскаленное докрасна орудийное жерло, то и дело выплевывала вовне фейерверк огненной шрапнели, которая, падая, скатывалась по склонам, наподобие багрового цвета мячиков. Во многих местах вдоль подножья возникало языкастое пламя: полыхали заросли ольхового стланника. Вдобавок ко всему, сквозь пепельную порошу вокруг вскоре просеялся дождь, в зигзагах молний по всему побережью, хотя грозы за грохотом извержения слышно не было. «Без Полины, видать, не обойтись, — с каждым шагом утверждался Федор, искоса поглядывая в сторону Любы: лицо ее все более заострялось, испарина становилась обильнее и крупнее, — на пределе деваха!»

Судорожно цепляясь за них, она беспамятно откидывалась им на плечи, бормотала в полузабытье:

— Господи, да что же это!.. Неужто всегда так вот?.. Моченьки моей больше нету… Господи!

Скользкая от мокрого пепла тропа, словно намыленная, вырывалась из-под ног, липкий дождь застилал глаза, смешивая даль впереди в сплошную завесу, дыхание спирало серным удушьем, так что они порядком вымотались, прежде чем перед ними обозначился одинокий катер Федора в тихой воде заводского затона.

— Сейчас ляжешь, Люба, легче будет. — Ощутив под ногами твердую основу пирса, Федор облегченно расслабился.