— Федя, Федек, вставать надо, вызывают тебя, смотри, что на дворе делается, конец света!

Накануне, провожая праздники, Федор порядком набрался в компании местных портовиков, вернулся домой почти без памяти, а поэтому сейчас, сквозь похмельную радугу в голове, он с мучительным напряжением силился уяснить для себя смысл происходящего.

Барак трясло и раскачивало, как спичечный коробок на барабане веялки. За серым от пепла окном багровые сполохи чередовались с дробным треском протяжных разрывов. Предметы и вещи в комнате сделались как бы одушевленными, содрогаясь и двигаясь, каждая по собственному произволу. Топот и гвалт в коридоре, нарастая, растекались за пределы барака, где вскоре тонули в общей сумятице.

До Федора, наконец, дошло, что случилось худшее из того, к чему с первого дня приезда он, помимо воли, готовился. Остров и раньше от случая к случаю потряхивало, дымный шлейф над Сарычевым вился, не иссякая, но к этому со временем привыкли, как привыкают ко всякой стихийной неизбежности, обреченно полагая, что нет худа без добра, что от судьбы не скроешься и что рано или поздно страсть эта должна кончиться; даже когда перед самым праздником дым над сопкой сделался черным, а внутри нее принялась клокотать лава, люди по той же привычке отмахивались: обойдется! Теперь же почва окончательно стронулась с места, безвольно расползаясь в разные стороны. Всё живое инстинктивно потянулось к берегу, к спасительной сейчас воде океана.

Мать беспомощно металась по комнате, без разбору связывая в узлы разрозненные пожитки:

— Страсти-то какие! — то и дело спохватывалась она, крестясь. Сохрани нас и помилуй, Мать наша, Заступница Небесная!.. И за что же это нам такое наказание!.. Я скоро, Тиша, я скоро… Сейчас… Мигом… Господи Исусе, не оставь нас грешных!

Уже в полной памяти — сказывалась фронтовая привычка мгновенно приходить в себя в минуты опасности — Федор наскоро оделся и под причитания матери подался было к выходу, но у самой двери путь ему заступил возникший вдруг на пороге кадровик:

— Прохлаждаешься, Самохин, особого приглашения ждешь! — Тот ядовито посверливал его стоячими глазками. — Остров объявлен на военном положении, так что шутки плохи, Самохин, являться обязан по первому приказанию, в случае неподчинения — под трибунал, ясно? — Горбун пожевал мятыми губами, сбавил тон. — Короче, дуй, заводи свой броненосец, оказываем тебе доверие, прикрепляем к ответственному товарищу из Москвы, гляди в оба, если что, с нас за него голову снимут, задание — вывезти его с острова в целости и сохранности, о готовности немедленно доложить, ясно? — Затем, проследив за метаниями хозяйки, брезгливо поморщился. — Раньше смерти не помрешь, Самохина, не суетись, у нас транспорт без расписания ходит, успеешь.

Гость круто развернулся на каблуках и канул в крикливой суматохе коридора.

— Вот заноза, — в сердцах сплюнул ему вдогонку Тихон, — в кажинной бочке затычка, везде поспевает, посередь светопреставления порядок навести норовит, чёрт окаянный! — И тут же с жалобной злостью отнесся к сыну. Беги, Федек, а то ведь гнус этот и впрямь под суд подведет, мы тут с матерью сами управимся…

Но когда в гомонящем потоке Федора вынесло наружу, ему навстречу из-под спуска, над головами бегущих, выплеснулся голос:

— Беда, Федек, — к нему наперерез спешил Овсянников, беспорядочно размахивая на ходу непослушными руками, — схватки, вроде, у девки, извелась в корчах, куда с ей податься, ума не приложу.