Первая же волна подхватила судно и принялась мерно швырять его вверх-вниз на своих текучих качелях. Грозовые тучи неслись так низко над водой, что на штормовых взлетах их, казалось, можно было коснуться рукой. Остров позади парил и дымился, свирепо испуская из себя нутряной избыток. Вдали на рейде маячила цепь спасательной флотилии, к которой со всех сторон устремлялись утлые скорлупки катеров и шлюпок. «Удержаться-то я удержусь, на глазок определил Федор, выравнивая судно прямо против волны и ветра, только как мне его на борт поднять, не миновать, верно, землячку моему выкупаться!»

Всё последующее запечатлелось в памяти Федора цветной каруселью отрывочных кадров: появление на берегу Золотарева, его странное молчание, его неожиданный уход, собственный голос ему вдогонку и, наконец, отступившая от берега вода, которая, увлекши сначала судно вместе с собою в океанский простор, затем с размаху накрыла явь вокруг феерически светящейся бездной.

За несколько мгновений перед тем Федор ринулся к рубку, чтобы выправить курс, и это спасло его от неминуемой гибели.

3

Когда Федор очнулся, катер несло между водой и небом в кипящую пропасть океанской ночи. Ледяной дождь барабанил по стеклам, вихревыми порывами заворачивал в рубку, стекая по полу в такт качке, с кормы на нос и обратно. Катер поскрипывал в штормовых клещах, словно оболочка треснувшего ореха, штурвал безвольно крутился то в одну, то в другую сторону, включенный на полную мощность двигатель не подавал признаков жизни. За бортом было гулко, темно, ветренно.

Первое, что пришло ему в голову прежде, чем он осознал случившееся, была мысль о Любе: что с ней, как она, жива ли? Превозмогая болезненный озноб и слабость, он с трудом заклинил штурвал и ползком потянулся вон из рубки. После мучительного противоборства с беспорядочной качкой Федор достиг дверцы каюты и, сжавшись в комок, крайним усилием воли, чуть ли не кубарем скатился вниз, в хлюпающую темноту салона.

Воды здесь уже набралось по щиколотку, она кружила и плескалась в четырех стенах каюты, словно в подвешенной к маятнику консервной банке. Хватаясь за углы и выступы, Федор дотянулся до пассажирской лавочки и, с облегчающим колотьем в сердце, ощутил рядом с собою теплое дыхание спутницы: обошлось!

Каким чудом ее до сих пор качкой не сбросило с места — было непостижимо, но у него теперь не оставалось более ни времени, ни желания задумываться над этим: сил, какие в нем еще теплились, ему хватило лишь на то, чтобы рухнуть на скамейку напротив и тут же забыться в бредовой дреме…

И грезился Федору сенокос за сычевской околицей в пряных запахах жаркого лета. Вдвоем с отцом они лежат на недосметанном стожке, глядя в белесую от зноя высь. Отец косит на него озорным глазом, поддразнивает:

— Говорят, Федек, у тебя досе девки нету, негоже, брат, я в твои-то лета в больших спецах ходил по энтой части. Шевелись, сынок, нынче народ тертый пошел, не успеешь зевнуть, всех расхватают, неровен час, бобылем век свекуешь, не зевай, Федя, за такого малого любая подет…

Потом белесое небо обернулось белой порошей на оконном стекле, перед которым, близоруко щурясь, склоняется над вязаньем его — Федора — мать:

— Чего было, Федя, вспомнить страшно, одними молитвами я тогда тебя выходила, ничегошеньки в избе не оставалося, ни листа, ни зернышка, одна пыль по углам гуляла, считай, полдеревни в те поры перемерло, спасибо Ляксею Самсонову, отца нашего на путях пристроил, там макуху выдавали, на макухе и выжили…

И сразу вслед за этим, с осязаемой отчетливостью — их прощание с Мозговым во Владивостоке, в портовом буфете. Тот доверительно тянется к нему через стол, хищно поблескивает металлической челюстью:

— Слушай сюда, солдат, мое слово — закон: сказал — сделал. Отправляю тебя первым пароходом, хватай свое счастье, солдат, мертвой хваткой за самое горло, там сейчас таких ребят с руками рвут, чего хочешь проси, дадут, любую ставку.