-  Ты с этими деньгами и трех дней не проживешь, придет за ними хозяин и всех вас зарежет, - попытался я унять лихорадочное состояние кожевника.

    -  Сегодня же все брошу, в Калугу, Тверь, Нижний, в Ливонию… Никто не найдет… Богом молю!

    -  Ладно, я подумаю, - пообещал я. - Те, залитые смолой, горшки так клади, не нужно их открывать.

    -  Подумай, а? Ведь пока никто не знает! Или давай вдвоем, вместе, ну их всех, пусть…

    -  А как же твоя Агриппина Филаретовна, дочь, сыновья?

    -  Пропади они все пропадом, не нужен мне никто!

    -  Это кто тебе не нужен, шельмец! Это кто - пропади пропадом?! - послышался снаружи неповторимый голосок Дашиной матушки.

    Геннадий Александрович разом сжался, помертвел лицом и заметался по бане. Мне, после всего, что случилось, было не до чужих семейных отношений. Я связал мешки в виде вьюка, вынес наружу, взвалил на лошадь Алексия.

    Из бани выполз Геннадий Александрович, лицо его было мокро от пота, глаза горели:

    -  У меня нашел, значит, все мое! - угрюмо сказал он, отворачиваясь от гневно взирающей на него супруги.

    Я не ответил, сел за своего донца и, не прощаясь, поехал к воротам. Как бы не было мне горько от гибели друга, но времени на скорбь сейчас не было. До вечера нужно было успеть сделать массу дел, чтобы не упустить убийцу и не оставить безнаказанной смерть замечательного человека.

    Тогда, как и сейчас, все самое важное решалось в Кремле, туда я направил своего коня. У Патриаршего подворья я спешился и пошел прямо в покои патриарха. Там толпилось человек двадцать клириков, одетых в церковные облачения.

    Приход «гражданского лица» привлек к себе внимание, и ко мне тотчас подошел молодой инок, вероятно, секретарь патриарха. Я ему поклонился и попросил испросить у главы церкви минутную аудиенцию. Мое пребывание в окружении царя не осталось незамеченным церковью, монах не отказал и не придумал отговорку, а конкретно спросил, что мне нужно от его святейшества.

    -  Сегодня утром патриарх рукоположил в священники моего друга, а тот несколько минут назад погиб, - начал объяснять я, - мне нужно поговорить об этом с его святейшеством.

    Инок перекрестился и произнес по этому случаю приличествующую ритуальную фразу, но звать патриарха не спешил.

    -  Брат мой, - проникновенно сказал он, - его святейшество в своих покоях молится за всех нас, если ты не настаиваешь, то я сам завтра с утра передам ему скорбную весть.

    -  Можно и завтра, но убитый священник завещал церкви деньги на строительство храма…

    -  Пожертвование можешь оставить привратнику, оно не пропадет, - перебил меня секретарь, явно теряя ко мне интерес.

    -  Могу, но мне одному столько денег не донести, может быть, брат, ты сам мне поможешь.

    -  Что помочь? - не понял он.

    -  Внести сюда золото и серебро. Только думаю, что лучше бы ты обеспокоил патриарха, чтобы потом не сказали, что ты украл часть казны.

    -  Такое пожертвование, - растерянно спросил монах, - где оно?

    -  В мешках, так что иди за его святейшеством и пошли кого-нибудь из служек принести вьюк с лошади, она на вашей коновязи.

    Парня как ветром сдуло. Все долгополые, слышавшие наш разговор, так засуетились, что стало ясно, ничто человеческое им не чуждо.

    Когда два монаха внесли в приемную мешки с деньгами, из внутренних покоев показался патриарх.