— Не-а, не помню… — пробубнил Прошка.

— Ну, вспомни, вспомни… — молила мать Мелитина. — Вспомни, родненький! Ты еще в Воронежской губернии жил, ну?

— Помню… — тихонько засмеялся Прошка Грех. — Помню!..

— А грозу помнишь? Туча черная, молнии яркие и ветер, ветер… Потом ливень, все кипит, пузырится и пыль оседает…

— Помню, — шептал он. — Мы босиком пляшем… Мама! Мамочка!

— Вот-вот, сынок, босиком! — счастливо рассмеялась она. — И я с тобой босиком! Побежали! Побежали, сыночек, ну? Не бойся, дай ручку! Ты только держись крепче!..

И они побежали. Туча сваливалась к горизонту, ливень еще хлестал — светлый, частый, и гром ворчал над головой, но уже высвобождалось из черноты солнце и косые лучи его прошили пространство, озаряя влажную чистую землю. Они бежали под слепым дождем и смеялись; они были мокрыми до нитки, и белые волосенки сыночка прилипли ко лбу, а у матери отяжелевшие косы тянули голову назад. Но от этого бежать было легче и смеяться вольней, прямо в небо. Под босыми ногами сверкала вода, земля была теплая, грязь чистая, и воздух, смешавшись с дождем и солнцем, заискрился, задрожал, а потом и вовсе превратился в радугу. Сыночек вырвался и взбежал по ней вверх, засмеялся — не догонишь! — но мать успела схватить его и ссадить на землю. Он же никак не унимался; он бежал, шлепая по лужам, и махал ручонкой, разбивая цветы радуги. Они клубились, как дым, смешивались, и ненадолго возникало вращение света, а попросту — брешь. Однако не так легко было порвать радугу: она не висела на месте. Все семь цветов ее брали начало из земли, возносились высоко в небо и снова уходили в землю. Она текла, струилась, как ручей, неиссякаемый до тех пор, пока есть вода, земля и небо. Они бежали и смеялись…

Но вот раздался грохот резко распахнутой двери.

Мать выпустила из своей руки ладошку сына, крикнула: «Беги один, сынок! Я сейчас!» И он побежал, радуясь воле и полной свободе…

— Вы чего смеетесь? — подозрительно спросил усатый сотрудник, сунувшись в дверной проем. — Ну-ка, вылазь!

Мать Мелитина взяла отца на руки и поднялась по ступеням наверх. Было утро, канун Пасхи..

Усатый глядел недоверчиво, с таким видом, будто хотел пощупать узников руками. Пытался распознать, в своем ли они уме или же помешались, поскольку в погребе редко кто выдерживал больше трех часов.

— Чего? Подумала? Вспомнила? — спросил он.

— Я не виновата, сынок, — сказала мать Мелитина. — А грешна только перед Всевышним!

Он взбесился и в первый момент не мог найти слов. Прошка Грех ковылял по двору на полусогнутых ногах, махал руками и смеялся.

— Я же тебя все равно посажу! — закричал усатый. — Доказательств — во! — резанул ребром ладони по своему горлу. — Лучше признайся и подпиши! Все равно посажу!

— За что же посадишь-то, милый? Нет вины, нет!

— Да я тебя… за веру посажу!

— За веру? — изумилась она и вдруг упала перед ним на колени. — За веру?! За веру, сынок, сади! За веру сколько хочешь сидеть буду! Хоть здесь, в погребе! Хоть в землю закопай за веру! Сделай милость — подпишу, признаюсь! За веру!

Прошка Грех упал ничком, смеялся и шлепал руками по сухой земле…

В дверь осторожно постучали. Андрей стиснул зубы, сжал кулаки: нет, они не оставят в покое…

— Ну ты и переполох устроил, Андрей Николаич! — восхищенным шепотом проговорил Бутенин, притворив за собой дверь.