Молодой граф поднял меч, готовясь сразиться с ними. Не сговариваясь и даже не обменявшись взглядами, воины-призраки набросились на него.

Зазвенела сталь. Цинфелину не приходилось даже мечтать о том, чтобы перейти в наступление; он едва успевал отбивать удары, которые сыпались на него справа и слева.

С диким криком киммериец спрыгнул со стены. На миг Цинфелину показалось, что Конан переломает себе все кости, по ловкий и гибкий киммериец приземлился довольно удачно, на мягкий песок, перекатился и, быстро придя в себя после падения, вскочил на ноги.

К нему устремилось сразу несколько призрачных воинов.

Конан, оскалившись, как зверь, бросился в атаку. Казалось, он угадывает каждое намерение своих врагов, и опережает их по меньшей мере на шаг. Звон стали был оглушительным.

Победить призрачных наемников казалось делом совершенно невозможным: никакой удар не мог оказаться для них смертельным. Сталь не в силах была ни отсечь им голову, пи перерубить конечности. Они не знали устали.

Конан отражал атаку за атакой, теснил своих врагов и все ближе подбирался к Цинфелину.

Молодой граф едва держался на ногах. В самом начале схватки он получил глубокую рану на бедре, и теперь все силы уходили на то, чтобы не упасть. Цинфелин знал, что если он поддастся слабости и опустится на песок, наемники без всякой жалости добьют его.

Конан крикнул:

— Отходи!

Цинфелин подставил меч, встречая очередной выпад врага.

— Беги, Цинфелин! — повторил Конан. — Я задержу их!

Забыв о гордости, раненый молодой человек повернулся к врагам спиной и помчался из последних сил наверх, на заросший травой холм. За ним гнались, но недолго. Тяжелые воины увязали в песке все глубже и наконец застряли. Конан в два прыжка догнал их и мощными ударами одного разрубил почти пополам, опустив меч на основание шеи врага, а другого обезглавил. Здесь, на холме, тела наемников обрели телесность. Призраки вновь стали людьми — они истекали кровью и умирали, как самые обычные люди.

Прочие устремились прочь, и скоро башня поглотила их всех.

Цинфелин лежал на траве и тяжело переводил дыхание. Конан уселся рядом с ним и принялся вытирать меч.

— Я забыл сапоги возле башни, — заметил киммериец, мельком глянув туда, откуда они только что спаслись.

— Я ранен, — сказал Цинфелин.

Конан повернулся к нему.

— Сильно?

— Не знаю… Ты не мог бы посмотреть?

Он отнял руку от бедра и показал кровавое пятно, расплывшееся по одежде и ладони.

— Сними штаны, — фыркнул Конан. — Я вижу только гору тряпок и что-то неопрятное под ними.

Вместе они стянули с молодого графа штаны. Конан плеснул на рану водой из фляги.

— Порез, довольно глубокий, но страшного я ничего не вижу, — заявил варвар. — Вашу нежную кожу несколько повредили, ваша светлость, но, полагаю, скоро все заживет. Останется шрам, которым будут любоваться лишь избранные женщины. Счастливицы, которых вы допустите на свое шелковое ложе.

— Не надо так разговаривать со мной, — попросил Цинфелин, морщась. — Может быть, я не слишком опытный воин, но, видят боги, я делаю все, на что способен.

— Ты неплохой воин, — неожиданно согласился Конан. — Мне жаль, если моя грубость тебя задела. Я хотел лишь подбодрить тебя.

— На мое ложе будет допущена только одна женщина, — сказал Цинфелин, и видно было, что именно это беспокоит его больше всего.