—  Господин доктор, помогите Тёдзи. Трое детей отошли в мир иной — их уже не вернешь. Так спасите хотя бы его, — молила О-Кэй.

—  Сделаю все возможное, — ответил Нобору.

В доме Горокити помимо О-Кэй неотступно дежурили еще две соседки. Тёдзи лежал на спине с широко раскры­тыми глазами и судорожно ловил ртом воздух. Временами он тихо постанывал, поворачивая голову то вправо, то вле­во.

—  Я здесь, Тёдзи, — негромко сказал Нобору, усажива­ясь у изголовья и заглядывая мальчику в глаза. — Зачем ты просил меня прийти?

—  Господин доктор, я вор, — осипшим голосом прошеп­тал он. — Я просил позвать вас, чтобы признаться: я вор.

—  Давай поговорим об этом потом.

—  Нет, я должен признаться сейчас, потом будет по­здно. — Тёдзи говорил, как взрослый. — Я... забор позади дома Симая... Вы меня слышите, доктор?

—  Слышу, слышу.

—  Я оторвал доски от забора позади дома Симая и ута­щил их домой. Я поступил нехорошо... Мне приходилось воровать и прежде. Отец и мать ругали меня. На этот раз они разозлились по-настоящему, сказали: все указывают на тебя пальцем, обзывают воришкой; такого позора больше терпеть нельзя... Вот и решили умереть все вместе... Дайте мне воды.

Нобору сделал знак женщинам. О-Кэй схватила чашку, но он ее остановил и попросил чистое полотенце. От частой рвоты у Тёдзи распухло горло. Поэтому Нобору взял у О-Кэй полотенце, смочил конец в воде и сунул мальчику в рот.

—  Попытайся пососать. Не спеши, потихоньку, — ска­зал он Тёдзи.

Мальчик попробовал, но у него сразу же начался при­ступ рвоты, и он, скорчившись, упал на постель.

—  Доктор, это я во всем виноват, — пробормотал он, отдышавшись. — Вы на отца и мать не сердитесь, простите их. Это я во всем виноват.

—  Я все понял, — Нобору сжал горячую руку Тёдзи, — но теперь тебе говорить трудно, надо успокоиться и уснуть.

—  Очень хочется пить, — пробормотал Тёдзи, закрывая глаза.

—  Ничего, скоро ты сможешь вволю напиться, — про­бормотал Нобору, тихо поглаживая руку мальчика.

Глаза Тёдзи были полуоткрыты, между веками просве­чивали белки. У крыльев носа выступили фиолетовые пят­на, дыхание еще более участилось и стало прерывистым.

—  Доктор, — прошептала стоявшая рядом О-Кэй. — Так дышат перед смертью. Я знаю, это предсмертное дыха­ние. Сделайте же что-нибудь, доктор! Сделайте что-нибудь!

—  Оставьте его, дайте ему умереть спокойно, — послы­шался голос О-Фуми.

Все мгновенно обернулись туда, где лежали Горокити и О-Фуми. До сих пор они не произнесли ни слова, лежали без малейшего движения. И вдруг О-Фуми заговорила. Загово­рила таким хриплым голосом, что его трудно было принять за человеческий. Она лежала на спине с закрытыми глаза­ми, губы едва шевелились, с трудом выговаривая слова:

—  Я знала, что Тёдзи воровал, знала еще до того, как мне наябедничала О-Кину. Не его в этом вина...

—  А о чем тебе говорила О-Кину? — встрепенулась О-Кэй, подойдя к ее постели.

—  Оставьте мальчика, — повторяла О-Фуми, не отве­чая на ее вопрос. — Дайте ему умереть. Так будет лучше и для него самого, и для всех нас.

—  О-Фуми, скажи правду: что говорила эта подлая тварь о Тёдзи? — настаивали О-Кэй, заглядывая ей в гла­за. — Что она говорила?

—  Симая позвал к себе Горокити и заявил: О-Кину видела из окна своего дома, как Тёдзи воровал у них доски, и готова быть свидетелем.