— Рабочий класс превратился в стадо оболваненных потребителей с промытыми мозгами. У этих людей нет больше воли к восстанию. Дутые авторитеты ведут народ на бойню, но никто даже не протестует.

Он в упор взглянул на Карину Бьёрнлунд.

— Власть потребляет и расходует людей сегодня, как и всегда, — сказал он звучным твердым голосом. — Власть выжимает нас, как половую тряпку, и выбрасывает прочь. Такое происходит во все времена, но сегодня народ выбирает себе правительство, которое позволяет покупателям труда эксплуатировать нас всех вместе и поодиночке. Я принял, что это так, и стал бороться своими средствами. Революция?

Он грустно покачал головой.

— Никогда уже не будет никакой революции. Люди продали ее за кока-колу и кабельное телевидение.

Ханс Блумберг смотрел на него глазами, в которых застыло отчаяние и смятение.

— Но, — сказал он, — это неправда. Ты вернулся, и я ждал этого. Я трудился все эти годы, как ты говорил нам, и я готов. Еще не поздно.

Ёран Нильссон поднял руку.

— Мне осталось не очень долго жить, — сказал он. — Я принял свой жребий, как в личном, так и в общественном отношении, и это касается всех нас. По сути, нет никакой разницы между мной и фальшивой буржуазностью. Я буду жить в моих детях. И в возмещение утраты передам им свое наследие.

Он пошатнулся и схватился за живот.

— Никто больше не сможет вас эксплуатировать, — сказал он. — Годы бега на месте закончились.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Карина Бьёрнлунд, у которой, кажется, прошел страх.

— Он будет раздавать нам подарки, — язвительно, не скрывая недоверия, произнес Ханс Блумберг. — Мы попали на раздачу рождественских подарков. Или еще и на торжественные похороны? Революция умерла, разве вы не слышали?

— Помолчи, Хассе, — сказала Карина Бьёрнлунд и взяла его за руку. — Мао тоже умер, и с тех пор Китай стал капиталистическим.

— И ты тоже так думаешь? — спросил Ханс. — Ведь ты тоже была революционеркой.

— Но боже ты мой, — сказала она, — ведь мы тогда были почти детьми. Все верили в революцию. Такое было время, но оно давно миновало.

— Но не для меня! — крикнул Ханс, и Ёран Нильссон, покачнувшись, шагнул к нему от стены.

— Пантера, — сказал он, — ты неверно понимаешь происходящее.

— Нет! — неистово закричал архивариус, и его глаза покраснели и увлажнились. — Вы не можете, не имеете права этого от меня требовать. Революция — это единственное, что есть истина.

— Уймись, — сказала Карина Бьёрнлунд и дернула архивариуса за руку.

Он резким движением высвободил руку. В следующее мгновение он взмахнул кулаком и ударил министра культуры в лицо.

Кто-то закричал — может быть, министр, может быть, алкоголик, а может быть, и сама Анника. В следующий миг архивариус повернулся к Ёрану Нильссону и с силой толкнул его к стене с портретом Мао. Желтый Дракон упал на бетонный пол. Раздался треск ломающейся кости и шипящий звук выдавленного из легких воздуха.

— Вы — проклятые предатели!

Голос Блумберга сорвался. Архивариус собрался с силами, бросился к двери, рывком распахнул ее, выбежал наружу и изо всех сил захлопнул ее.

Язычок пламени дрогнул, но потом выровнялся, и тени на стене перестали плясать.

— Я истекаю кровью, — крикнула министр из-за компрессора. — Помогите мне!

Потом наступила тишина. В помещении сильно похолодало. Сквозь кирпичные стены Анника слышала проклятия архивариуса, уходившего в сторону железной дороги.