— Как она себя вела… я имею в виду — психологически?

— Знаете, Родион Петрович, меня постоянно поражало одно ощущение: эта женщина, которой я восхищался, была как будто лишена страха. Вы скажете: так не бывает. Однако…

— Наверное, бывает, — перебил я.

Доктор посмотрел проницательно:

— Родовой дефект, да? Нечто вроде проклятия?

— Может быть.

— Имейте в виду: дефект серьезный. Страх — главный механизм защиты жизни — и душевной, и физической. Конечно, если довлеет он над всеми чувствами — вот вам душевная болезнь. Но и его полное отсутствие — гибель.

— Но после смерти мужа она прожила еще тридцать лет.

— Не дай вам Бог! Закаменев, затвердев в бесчувствии, в бездействии.

— Ну понятно, не монашеская схима, а безумная гордыня. А может, шок от убийства.

— Да не убивала она!..

— У меня на этот счет свои соображения, Аркадий Васильевич.

— Поведайте. — Старик насторожился.

— В свое время узнаете. Не обижайтесь. — Я говорил с трудом; голова кружилась все сильнее от смертного какого-то аромата, слабого, но невыносимого. Я машинально принюхался к чаю — в стакане с подстаканником в руке приятный дух смородинового листа… Не то! — Неужели вы не чувствуете? — вырвалось у меня.

— Что такое? — всполошился доктор.

— Вчерашний запах.

— Ну и что? Букет роз… вон, на подоконнике.

По какой-то подспудной ассоциации идей я вдруг спросил:

— Доктор, а вы были женаты?

— Я давний вдовец.

— Давний?

— Тридцать лет назад овдовел.

До вечера бродил я по лугам-полям-лесам. Местность угрюмая, безлюдная (дичающий русский простор, крестьяне успешно сжиты со свету). Простор, в котором я ищу труп. Да, собственно, ничего я не искал, просто хотелось одиночества. Прошел через исчезающее кладбище, постоял средь репейников и лопухов перед черным мрамором — чернее надвигающейся ночи. И спрятать скорбный прах под мраморные своды…

В доме светилось одно окно — на нижнем этаже в Лариной комнате, в которой, возможно, она и родилась (после сообщения доктора эта девочка стала мне как-то ближе, родственнее). Я собрал валежник под вековыми стволами и разжег высокий, до неба, костер. Просто так, вдруг захотелось. Сухостой трещал, разговаривая, искры летели во тьму шипучими звездами, от едкого дыма покруживалась голова, было хорошо. Нет, в жизни все-таки что-то есть… Тем больше чести вовремя уйти.

Вышла художница в джинсах, в наброшенной на плечи темной куртке. Подошла, и мы стояли молча, соучаствуя пламенному бытию.

— Я узнал сегодня, что ты здесь родилась.

Она слегка улыбнулась — узкое смуглое лицо в играющем отблеске.

— Доктор донес? Да, мое появление на свет было драматическим.

— Твоя мама дружила с Марьей Павловной?

— Да нет, она была гораздо моложе… но отношения поддерживали, изредка общались. Мама вашу бабушку очень уважала.

— Родители живы?

— Мама умерла, а отец… ничего не знаю, они давно расстались.

— А мама ничего не рассказывала о тех драматических событиях? Я имею в виду смерть Митеньки.