— Страх боли?

— Вот-вот! Элементарнейший страх плоти, которую предстоит измучить.

— Ну, там пистолет, веревка… А яд, наверное, самый безболезненный способ?

— А вы попробуйте! — предложил лукавый старик. — Я на вас погляжу…

— Вы б смогли?

Он словно опомнился:

— Это я сгоряча ляпнул. Так вот, восемнадцатое мая. Я — свидетель. Ближе к ночи ко мне является Марьюшка…

— Вы были уже хорошо знакомы?

— В общем, да. Они больше года боролись за этот самый флигель, бумаги приезжали оформлять.

— И мужа знали?

— Поверхностно… Один раз они были у меня в гостях. И беседовали мы вот за этим столом… наряду с другими темами, — старик понизил голос, — о травах.

— О болиголове?

— В том числе. Митенька очень интересовался, а я-то разливался соловьем. Представьте: яд исчез. Но обнаружил я это уже после суицида.

— Вы подозреваете…

— Я знаю! Меня на минутку вызвали к больному, и когда я вернулся, Митенька вышел из кладовки (Видите дверь? Там я хранил травы), больше туда в мое отсутствие никто не входил.

— Мало ли что могла Марья Павловна потом сказать.

— Так были свидетели! Они-то и сказали. Друзья Митеньки, художники — милейшая пара. Они приехали в Опочку на этюды. Не ее друзья, заметьте, и я тогда ее другом не был. Через несколько дней я наносил визит больному, видел Марьюшку на пруду, она писала. Такая живая, обаятельная женщина, ее сорока я б ей не дал. Перекинулись двумя-тремя словами, а ночью, где-то в двенадцатом, она примчалась ко мне — внезапные роды, семимесячные.

— У Марьи Павловны?

— Да нет же. У той самой знакомой художницы, Ларисы… как сейчас помню. Ее даже в больницу нельзя было перевезти, как только жива осталась! Мы провозились всю ночь.

— А ребенок?

— Еще как жив! — Доктор засмеялся. — Не догадываетесь?

В интуитивной вспышке я воскликнул:

— Лара?

— Она самая. В ту ночь скончался Митенька.

— Во сколько?

— По данным экспертизы, яд был принят, грубо говоря, с девяти до одиннадцати.

— Где это произошло?

— На их московской квартире.

— А если Марья Павловна успела в Москву и…

— Друзья Митеньки дали твердые показания: Марьюшка не разлучалась с роженицей с трех часов дня. При «погребенных», так сказать, была найдена записка и мой, — старик вздохнул, — мой пузырь с ядом.

— Пустой?

— Почти… так, следы яда.

— Каков он на вкус?

— Сам по себе болиголов горьковат, но я смягчил горечь внесением других ингредиентов. Меня чуть под суд не отдали, но обошлось. Дисквалифицировали на пять лет.

— Но вы продолжали жить здесь?

— Господи, да я продолжал работать… ну, официально не заведующим, а якобы завхозом. В наших краях меня знают и любят.

— Но насчет трав вы небось закаялись?

— Да, да, конечно, — поспешил с ответом старик, помолчал. — Похоронили мы его тайно.

— Почему?

— По документам склеп Опочининым не принадлежал. Помилуйте! В шестидесятые годы какое дворянство, какие там имения и родословные… Ну, по своим местным связям я сумел добиться захоронения на заброшенном кладбище в земле.