— Йеу-ха-ха! — выкрикнул он.

   — Йеу-ха-ха! Йеу-ха-ха! — прозвучало в ответ.

   Это был замечательный боевой клич. Он, собственно, и подвиг шайку сменить свое имя. Джек перенял его, сидя за сидром, у ветерана канадской войны, а тот, в свою очередь, — у какого-то дикаря, воевавшего против французов, затем клич освоили и остальные оторвы. Эта наука далась им не сразу, ибо в нем была парочка модуляций, чересчур сложных для нормальных человеческих глоток, однако упорство и несколько чаш доброго крепкого пунша сделали свое дело. Надо думать, бывший сержант оказался бы на седьмом небе отсчастья, заслышав их дружный, леденящий кровь вопль. Попрактиковавшись, друзья пришли к выводу, что владеют слишком большой ценностью, чтобы делиться ею с кем-то другим. А тут еще Джек раздобыл где-то книжонку с жутким названием «Жертвы жестокости ирокезов», которая как нельзя лучше убедила четверку в необходимости создать новый клуб. С президентом, то бишь верховным вождем, во главе и соответствующими ритуалами посвящения. Идеи, какими они должны быть, долго муссировались, и сегодняшнему собранию надлежало подвести под прениями черту.

   Захлопнув дверь перед носом оторопевшего конюха, Джек ослепительно улыбнулся и вопросил:

   — Итак, храбрецы, ответьте, что привело вас сюда?

   — Кто не знает ночных мстителей? Кто не трепещет перед могавками? — откликнулись храбрецы.

   Кружки со стуком встретились в воздухе, пивная пена полилась на непросыхающую столешницу. Правда, будущие могавки, чтобы подчеркнуть значимость происходящего, постановили провести эту ночь под девизом: «Ни капли спиртного!» — однако запрет касался лишь бренди и пунша, а к пиву и в особенности к фирменному портеру Мэттьюза нималейшего отношения не имел.

   Пока Джек вновь наполнял кружки, а Ид приятным тенором напевал что-то из Джона Гея[6],Фенби полез в лежавший с ним рядом футляр. Он извлек из него пергамент, тщательно обожженный для придания ему древнего вида, и поправил очки.

   — Мне чи-чи-читать, Абсолют?

   Малыш опять волновался, и Джек решил пожалеть его, а заодно и всех остальных.

   — Нет, дружище, — ответил он, толкая плечом слегка осовевшего Маркса. — У нас есть приятель, который просто заснет, если мы не придумаем ему работенку. Кроме того, гнусавый бубнеж присущ религии его народа. Пусть пробубнит нам то, что ты там накропал.

   Маркс ухмыльнулся, явно довольный, но все же не преминул заявить:

   — Что ты знаешь о моей религии, Абсолют, если не имеешь своей?

   — А ты просвети нас!

   — Минуточку. — Ид перестал раскачиваться. Ножки его стула ткнулись с грохотом в пол. — Сей документ должен огласить именно я. Вспомните, кому досталась роль Квинтиния в латинской пьесе? Мне, дорогие мои. Мне, а не вам! И потому лишь я, а не этот дохляк или этот толстяк способен с надлежащим достоинством прочесть слова нашей клятвы.

   Высокомерно дернув губой, Ид умолк и потянулся за пивом.

   — Засунь его в жопу, свое достоинство, — вскипел Маркс, угрожающе приподнимаясь.

   Вспыхнувший Фенби тоже привстал.

   Джек вздохнул. Вот так всегда. Слишком разные, они вечно грызутся. Но тут в глаза ему бросилось нечто, способное мигом положить перепалке конец.

   — Manus sinister![7]— провозгласил с деланным ужасом он, указывая на полную кружку, зажатую в руке Ида.

   Тот и сам с нескрываемым изумлением смотрел на посудину, которую машинально взял со стола.