|
Она поощрила меня негромким смешком, когда я поцеловал ее, подарив очаровательный поцелуй взамен. Если в ней было что-то, способное обратить меня в раба, то это были бы ее глаза. Я даже представить не мог, насколько их затуманивала болезнь. Отстранив ее от себя, я заметил, как по ее лицу рассыпались веснушки, а когда она улыб-нулась, блеснули белоснежные зубки. Она была миниатюрным созданием со всей ее силой и вновь обретенным здоровьем и вы-зывала во мне нежность, что удавалось очень немногим. Но пришло время заканчивать эпические песни, как бы сильно мне не хотелось продол-жать. Реальность стучалась в двери. – Хорошо, любовь моя. Но ты должна испытать еще немного боли. Квинн поможет тебе с этим. Отведи ее в ванную, Квинн. Но сначала приготовь ей одежду. Подожди. Лучше это сделаю я. Я скажу Жасмин, что ей нужны джинсы и блузка. Мона почти истерически рассмеялась. – Да, в нас всегда уживались магии и проза жизни, – отозвался я. – Привыкай. Квинн же был воплощением сосредоточенности и серьезности. Он подошел к столу, набрал номер кухни и отдал распоряжение Большой Рамоне насчет одежды, велев оставить ее перед дверью. Мило. Все роли в Блэквуд Мэнор отыгрываются безупречно. Тут лицо Моны стало задумчиво-мечтательным, и она вдруг заявила, что хотела бы белое платье, и нет ли такого платья внизу, в комнате тетушки Куин. – Белое платье, – говорила Мона, будто вновь угодила в сети поэтических образов, таких же сильных, как когда она вошла в роль умирающей Офелии. – И какое-нибудь кружево, Квинн, такое, что никто не будет возражать, если я его надену. Квинн повернулся к телефону снова, сделал распоряжения. Да, касательно шелков тетушки Куин, которые отвечали всем требованиям. – Все белое, – мягко и терпеливо объяснял он Большой Рамоне. – Ты знаешь, Жасмин ни-когда не станет носить белое. Да, для Моны. Ты знаешь, если мы не распакуем их, то они так и останутся запакованными. На чердаке. Тетушка Куин любила Мону. Не плачь. Я знаю. Я знаю. Но Мона не может ходить в отвратительной больничной пижаме. И когда-нибудь, лет пятьдесят спустя, Томми и Джером обнаружат эти вещи и не смогут решить, что с ними делать и… Просто принеси сюда что-нибудь прямо сейчас. Когда он повернулся к нам, его глаза были на Моне, и он явно забыл, о чем только что го-ворил или думал. Казалось, он не верит тому, что видит, и болезненная гримаса исказила его черты, будто только сейчас он понял, что произошло, и что мы наделали. Он что-то бормотал насчет белого кружева. Я не хотел читать его мысли. Потом он шагнул вперед и обнял Мону. – В тебе умирает смертная, Офелия, это не продлится долго. Я встану под душ с тобой, бу-ду поддерживать тебя. Мы будем декламировать стихи. А потом. Больше не будет боли. Бывает жажда. Но никогда не бывает боли. Он не мог обнимать ее крепче. – А я всегда буду видеть, как сейчас? – спросила она. Слова о смерти ничего для нее не значили. – Да. – Я не боюсь, – сказала она. Она действительно не боялась. Но на самом деле она все еще до конца не понимала, что произошло. В глубине души я это знал. Души, которую я закрыл от Квинна, и которую не могла прочитать Мона. Она не представляла, через что ей еще придется пройти. Почему меня это так волнует? Почему я делаю из этого проблему? Потому что я убил ее душу. Вот почему. Я привязал ее к земле, как все мы были привязаны, и теперь мне необходимо было видеть в ней безупречного вампира из моего краткого, но отчетливого сна. Теперь же, когда она совсем проснулась для нового существования, она могла запросто сойти с ума. Как я говорил о Меррик? Те, кто прошел через обряд с готовностью, сходят с ума быстрее тех, кто, как я, не желал этого. Но сейчас было не время для подобных умозрений. – Они здесь, – сказала Мона. |
