Существо переместилось к криогенному хранилищу. Целая стена запечатанных стеклянных цилиндров, выстроившихся в идеальном порядке, — и на каждом нострамскими иероглифами выведено имя павшего воина. Из горла Вознесенного вырвался низкий сдавленный рев, а острые, как кинжалы, когти со скрежетом заскребли по металлическим полкам. Так много имен. Так много.

Он закрыл глаза и некоторое время вслушивался в пульс «Завета». Вознесенный дышал в унисон с отдаленным ритмическим гулом плазменных реакторов крейсера — те мерно рычали, пока корабль оставался в доке. Капитан улавливал шепот, вопли, взвизги и сердцебиение всех находящихся на борту. Звуки эхом передавались через корпус «Завета» в сознание Вознесенного — постоянный напор жизней, который с каждым годом все сложнее и сложнее было игнорировать.

Очень редко до него доносился смех. И только с палуб смертных, где люди влачили свое жалкое, бессветное существование, запертые в черных недрах корабля. Вознесенный теперь не знал, как реагировать на этот звук, и не был уверен, что он означает. «Завет» стал крепостью существа, памятником его собственной боли и той боли, что Вознесенный принес в галактику отца своего отца. Смех нервировал Вознесенного, — не пробуждая истинных воспоминаний, этот звук все же напоминал существу, что когда-то оно было способно понять его значение. И даже издавать схожие звуки — в те давние годы, когда вместо «существа» оно именовалось «человеком».

Его губы раздвинулись, и акульи зубы обнажились в безрадостной усмешке. Как меняются времена. И вскоре им вновь суждено измениться.

Талос. Люкориф. В сознании всплыли не просто их имена. Нет, он ощутил потоки их мыслей — плотно сплетенных, как неразборчивое письмо, и зараженных фрагментами их личностей. Их приближение было схоже с невидимой, неясно шепчущей приливной волной, захлестнувшей Вознесенного. Существо развернулось за мгновение до того, как дверь апотекариона со скрипом распахнулась.

Люкориф склонил голову. Раптор шел на четвереньках, и сопла реактивных двигателей у него на спине покачивались из стороны в сторону в такт неровной поступи хозяина. Талос не озаботился приветствием. Пророк даже не почтил Вознесенного кивком. Вместо этого, он просто медленно вступил в комнату. От доспехов его остались одни воспоминания, и лицо выглядело немногим лучше.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

Один глаз Пророка скрывался под полосками рваной бледной кожи и сочащимися кровью струпьями. Череп был ободран до кости, а плоть обгорела и воспалилась. Рана от болтерного снаряда, почти убившего его. Любопытно.

Несмотря на типичную вызывающую дерзость Пророка, Вознесенный почувствовал укол благодарности за то, что тот пришел по его просьбе в таком состоянии.

— Ты ранен, — проворчало существо голосом дракона, поудобнее устраивающегося в логове. — Я слышу, как тяжело бьются твои сердца. А запах твоей крови… густой и резкий, свидетельство перенапряжения внутренних органов… Талос, ты ближе к смерти, чем хочешь признать. И все же ты пришел ко мне. Благодарю за доверие.

— Третий Коготь мертв, — заявил Пророк со своей обычной прямотой. — Первый Коготь небоеспособен. Нам понадобится два месяца на восстановление.

Вознесенный кивнул. Конечно, он все это уже знал, но то, что Пророк доложил о происшествии, как исполнительный солдат, облегчало дело. По крайней мере на ближайшее время.

— Кто поработал над твоим лицом?

— Дал Кар.

— И как же умер Дал Кар?

Талос убрал руку с большой колотой раны в боку. Перчатка Пророка была в крови.