Вздернула тонкие брови боярыня:

— Я ведь, Владимир Святославович, словам твоим поверила, стыд превозмогла и злых языков не испугалась.

Обиду уловил в ее словах великий князь. Ответил, будто прощения просил:

— Не ко времени, Настенушка, о другом мысли мои.

— Тогда прости, великий князь, я ведь, грешница, думала, каков на язык, таков и в деле. Птицу по полету судила.

И поклонилась низко. Промолчал князь, а боярыня продолжила:

— Ухожу я, Владимир Святославович, тело свое уношу от тебя, однако сердце мое с тобой навсегда. Нет у меня к тебе, великий князь, обиды. Вспорхнула моя любовь и улетела…

* * *

Увел Булан орду в Дикую степь к Дону, вернулся большой полк с Трубежа, улеглось волнение в Киеве, поплыли торговые корабли по Днепру, и по воскресным дням зашумело, заговорило многоязыкое киевское торжище…

Веселился стольный город. По такому случаю князь Владимир дал пир. Весь Киев угощался: пили и ели на улицах города и в детинце, на княжьем дворе и в палатах. Бояре и воеводы в гриднице пировали.

А на помосте великий князь с сыном Борисом, чтоб всех видеть. В самом разгаре был пир, когда поднялся князь Владимир, к боярыне Настене подошел, за руку взял, повел к своему столу, усадил по левую руку от себя. Решил великий князь хоть как-то оправдаться перед боярыней.

Хорошеет Настена. Блуду многие завидуют, красавица жена, и годы ее не трогают, мимо проскакивают. А она к Владимиру Святославовичу льнет, на мужа внимания не обращает.

Мрачнее тучи воевода Блуд, вот и гадай, что боярыню дома ожидает? Великий князь выпил за здоровье Настены, к Блуду поворотился:

— Не вини боярыню, воевода, я из всех ее выделяю, потому как с княгиней Анной они дружны были, и я того не забываю…

И тут же, положив руку на плечо Бориса, сказал так, чтобы все слышали:

— Вот вам, други мои старейшие, кого после себя хотел бы оставить великим князем.

За столом раздались голоса:

— За тебя, Борис!

— За Бориса!

Осушил великий князь кубок, о других сыновьях подумал: о Мстиславе Тмутараканском, о Святополке Туровском, о Святославе, который из Древлянской земли редко вести подает. Глеба припомнил. А при мысли о Ярославе больно сделалось, что он заодно о новгородцами… Новгород вспомнил и как княжил в нем, поднимал новгородцев на брата Ярополка…

Сник князь Владимир. Борис заметил, спросил озабоченно:

— Что с тобой, отец?

Владимир голову поднял:

— Ничего, сыне, прошлое вспомнилось…

* * *

Ночью во дворе Аверкия скулила собака. Долго и нудно. То тявкала, то подвывала.

— Чтоб ты сдох, — бранился Аверкий.

Не выдержал, открыл дверь, прицыкнул.

Замолчал Серко, а Аверкий присел на пенек. Небо лунное и ночь ясная. Перемигиваются звезды, и молоком залило Печенежский Шлях. По нему, бывало, водил Аверкий ночами валку, нежарко и опасности меньше.

И захотелось Аверкию в степь, чтоб на рассвете услышать стрекот кузнечиков, крики перепелов и скрип колес, тихую беседу артельных у костра ночью.

«Надобно будущим летом сколотить валку да и податься на соляные озера, глядишь, не отвернется удача», — подумал Аверкий.

Мысли к Ульке повернули, будет ли у нее счастье? Припомнил, как боярский сын шагал рядом с мажарой Аверкия, с Ульки глаз не сводил… Добрый будет муж гридин Георгий.

А как Улька горевала, когда Георгий пропал. И не было конца ее радости, когда увидела возвратившегося гридня. Нынче все выглядывает, ждет, когда Георгий в гости заявится…

Подполз Серко к хозяину, положил морду Аверкию на колени.