У великого князя не одного смерда заботы, за ним государство. Эвон, стоит в земле волынян воевода Попович, и кто ведает, сколько ему там быть. Король Болеслав непредсказуем, ну как попытается сызнова послать в Червоную Русь свое воинство? Тихо у печенегов, но доколь?

У великого князя Владимира Святославовича такое убеждение, что нынешним летом ни ляхи, ни печенеги не нарушат рубежи Киевской Руси, а потому, созвав бояр и воевод на застолье, сказал:

— Бояре мои и воеводы, не мыслил я, что доведется рать вести на сына, но Ярослав кровную рану нанес мне, на единство Руси посягнул. Еще прошлым летом наказывал вам, чтоб теребили путь и мосты строили, и ныне на Ильин день выступим. Созывайте, воеводы, ополчение. Тебя, Борис, с Блудом в Киеве оставлю, вам город стеречь, а Святополка с собой возьму, доколь ему опальным быть…

* * *

Второй день гридин Георгий на засеке, и надо же, едва в дозор выдвинулся, печенега обнаружил. Тот из-за кургана выскочил, коня крутнул и поскакал вдоль вала и засечной линии.

— Гляди-кось, печенег! — удивился Георгий и толкнул товарища.

— Чать, не слепой. И что ему надобно?

— На сына мурзы смахивает.

— Ха, — засмеялся ратник, — издали печенег с печенегом схож, как ворон с вороном. Но погляди!

А печенег на другой курган въехал, остановился, принялся из-под ладони разглядывать засечную линию.

Ратник сказал:

— Чуется, не с добром печенег этот.

— Уж не соглядатай? Не намерилась ли орда в набег?

— Всяко может быть. Ты, Георгий, на заставу отправляйся, извести, а я тут останусь, подожду тебя.

Обнаружив русскую сторожу, печенег погрозил плетью и, подняв коня в галоп, умчался в степь.

* * *

— Посиди со мной, сыне, что-то дышится трудно.

Владимир приподнялся, лег повыше. Борис подушки взбил, спросил:

— Не открыть ли оконце?

— Не надо.

— Я Гургена кликну.

Князь рукой повел:

— Не стоит. На неделе в Берестово отправлюсь, там воздух особый, ровно целебный настой пью.

— Гургена с собой возьми.

Владимир кивнул согласно:

— Анастаса позову. Мне Корсунянин молодые лета напоминает. Поговорю с ним — и памятью в прошлом.

— Хочу просить тя, отец.

— О чем же? Ужли за Святополка сызнова речь поведешь? Так я обещал, вернусь из Новгорода, в Ростов поедет. Там его латиняне и ляхи не достанут. Да и король уймется, вишь, радетель выискался.

— Что в Ростов, то хорошо. Однако не о том речь моя. Отпусти меня с воеводами на Новгород. Тебе в Киеве надлежит остаться, ты великий князь, ко всему недомогаешь.

Усмехнулся Владимир, потеребил седую бороду:

— Ты, сыне, меня жалеешь, а я в жалости не нуждаюсь. Раны мои душевные. Без слез плачу. Ты вот заветы Божьи чтишь, Евангелие те ведомо, и там писано, чтобы сын утешал отца в старости его. А что Ярослав? Никто не причинял мне такой боли и обиды, как он.

Поджал губы, долго думал, прежде чем снова заговорить:

— Дети Рогнеды, уж я ли не лучшие столы им выделил? Разве что Мстислав не огорчая меня… Рогнеда и в Полоцк вернулась, а все по-прежнему с ненавистью ко мне. Злобствует. Я ведь помню кинжал в руке ее: убила бы, не перехвати я ее удар… Анну, Порфирогениту, не простила мне…

Молча слушал Борис отца.

— Подай, сыне, квас.

Пил большими глотками. Отер усы.

— Ядреный, холоднее бы… Мать твоя медовый квас любила, для нее в медовуше выдерживали… Я когда в церкви бываю, то больше в приторе.