Глаза Булана рыщут по степи, натыкаются на курган. Его вершина голая, трава уже выгорела. Орел, сидевший на ней, завидев множество людей, взлетает с клекотом и кружит, распластав крылья.

Булана не интересует, что это за курган. Настанет день, когда и над ним, и над Боняком печенеги насыплют такие же земляные возвышения, на них будут передыхать степные орлы, проезжать мимо печенеги, скрипеть колеса кибиток, и то пронесется какая орда в свой очередной набег, или разобьет стан улус, и тогда с высоты кургана табунщик будет сторожить косяк лошадей.

Четыре дня пути и еще столько же, и перед туменом предстанут земляные валы и заставы урусов. Тогда наступит самое главное, для чего живет печенег. Степь огласится визгом и криками, от которых стынет кровь. Засверкают сабли, зазвенит сталь, запылают деревянные вежи урусов, а в степь, где главное становище хана Боняка, печенеги погонят рабов и рабынь…

Булан приподнимается в стременах и смотрит, как солнце огненно закатывается за кромкой степи, окрашивая ее багряными лучами. Солнце уползало, будто сожалея, что не до конца сожгло всю растительность.

Поманив темника, Булан говорит:

— Пора дать отдых коням.

Он так и сказал, дать коням отдых, потому как воин-печенег неутомим. Для печенега-воина святое — дать коню выпас и передышку, чтобы он был готов нести воина дальше.

Темник подал знак, и ехавший рядом с бунчужным трубач заиграл в рожок, тут же ударил большой барабан-тулумбас. Звуки рожка и стук барабана были услышаны по всему тумену. Войско остановилось, располагалось на ночевку, каждая тысяча вокруг значка своего тысячника. И вскоре в степи загорелись костры, запахло варевом.

Подложив под голову седло, Булан не стал дожидаться, пока ему принесут кусок мяса, заснул.

* * *

Ближе к рассвету Георгия растолкал десятник:

— К воеводе!

Похватился гридин, наспех ополоснулся и бегом в хоромы. Тот уже ждал его. Накинув на плечи кафтан, сидел на длинной лавке, подчас служившей воеводе и ложем.

В горнице собрались сотники и переяславские выборные. Жировая плошка выхватывала из сумрака озабоченные лица. Когда Георгий вошел, все замолчали. Воевода коротко бросил:

— Поскачешь, Георгий, в Киев к великому князю. Одвуконь поскачешь, без роздыха, передашь, печенеги идут, в одном переходе от Переяславля.

И тут же повернулся к сотникам и выборным:

— Люд в детинец впустить, мужикам, способным оружие держать, место на стенах указать. Загодя воду и смолу в чанах пусть бабы греют. Нам не впервой отражать степняков. А там, Бог даст, дружина подоспеет…

Георгий мчался, не чуял устали, лишь перебросит седло с одного коня на другого и снова скачет.

Солнце давно уже поднялось, разбежалось по приднепровью. Вон деревня завиднелась. Мужик из-под ладони смотрел на вершника.

— Пе-че-не-ги! — заорал гридин.

Мужик к избе кинулся, а Георгий продолжал кричать.

Торопится Георгий, и чудится ему, как осадили степняки Переяславль, горит посад, а печенеги на стены взбираются. Губы у гридня от жары потрескались, пот глаза застит, а в ушах голос воеводы: «Поспешай, Георгий!»

Молит Бога гридин, чтоб кони не подбились да на перевозе не замешкаться. А Киева все не видно. Скоро день на исходе, солнце с обеда повернуло, того и гляди, к лесу склонится.

— Выносите, милые, — просит гридин лошадей и на ходу смахивает шапкой пот.

Всмотрелся Георгий в даль, и тут открылся ему Киев. Город на холмах, стены и стрельницы бревенчатые, Гора, храм и дворец, терема боярские. А с холмов избы разбегаются к Подолу и пристани…

— Пе-че-не-ги! — пуще прежнего заорал гридин и у перевоза кубарем скатился с седла.

А с правого берега уже отчалил паром.