…Варя, Варенька, чистая, нежная! Привет Алупке, Черному морю, солнцу, которым я жестоко завидую. Видеть тебя, слышать, касаться бесстыдным взглядом, робкими губами — ах, это стало сладким безумием моей жизни, её знамением… Считаю дни до встречи. Осталось семь…

…Схожу с ума, бешусь. Родная моя! Голова кругом, сердце прыгает, словно Трезор в своей будке — бушует, ревет, готовый сорваться с цепи… Еще три августовских дня — и ты моя! Возлюбленная супруга, мать наших будущих детей… Верный товарищ, рядом с которым я стану зорче и уверенней смотреть вдаль, честнее и мужественнее оценивать прошлое — грандиозную историю нашей молодой Великой Страны!»

Я отложила листки, мучимая противоречивым чувством. Документы тех лет потрясли меня невероятной смесью подлинности и лжи, героического и фальшивого. Великий иллюзион процветания и могущественную фабрику смерти творили одни и те же люди! Невероятно…

— А ведь он искренен, когда говорит о «Великой стране». Историк, ученый — не ведал о ГУЛАГе, о палаческих методах, которыми эта история создавалась? Невозможно!

— Слав, ты же психиатр и давно знаешь о самогипнозе и социальной мимикрии. Они — эти ученые интеллигенты должны были не просто выжить в стране террора, они хотели выйти из бойни чистенькими, считая себя героями и творцами совершеннейшего в мире человеческого общества. Психика приспосабливалась к условиям выживания, создавая системы защиты от правды. Для них — творцов нового общества, объективной реальности просто не существовало. Ее заменила вера в социальную целесообразность.

— Но ведь были и другие — не желавшие выживать за счет операции над собственной совестью и разумом!

— Были и сейчас есть. — Сергей сидел, понуро опустив плечи. — Это ведь проблема вечная — выживание за счет сделки с собственной совестью.

— Что ты имеешь в виду? Полагаешь — можно быть либо циником, сознательно идущим на компромисс с совестью ради личного процветания, либо слабоумным дурачком, юродивым, служащим добру и справедливости? — Завелась я, понимая, что разговор уже идет не о верном сталинце Васо, а о нас самих.

— Чаще всего, человек ухитряется соединить эти подходы — в чем-то обманывает себя, в чем-то убеждает, приспосабливается, оставаясь самим собой.

— Ты это о себе? Удобная философия. — Не отступила я, намеренная разоблачить новые принципы Сергея до конца.

Он спокойно покачивался в кресле, глядя в цветущий сад.

— Прежде всего, о нашем влюбленном. Вот Этом, что страстно мечтал через три дня жениться на «своей лапушке». Ведь он не женился, правда? А почему? Девушку сбил трамвай? Она неловко прыгнула с парашютной вышки или, возможно, утопилась в пруду, освистанная зрителями? — С горькой усмешкой он вытряхнул на стол оставшиеся листки и, просмотрев их, снова упаковал в сверток. — Жаль, что тут нет последнего письма Васо, отправленного в НКВД, где он признает, что всегда подозревал оперную певицу варвару Дарье в причастности к антиправительственному заговору. Вот так-то! Кто-то оклеветал голосистую Вареньку — может, конкурентка по сцене, не поделившая с ней роль, а может, офицер «органов», не сумевший добиться её благосклонности… Мужественного историка прижали, припугнули и внушили, что он — верный борец за идеи социализма и дело товарища Сталина — должен уметь жертвовать личными чувствами. Которые и так уже завели его в «троцкистскую топь».