Она посмотрела на часы. Еще можно успеть сходить на пляж. Она очень любила полежать на закатном солнце.

Она приняла душ, так как немного вспотела. И потом прилегла на кровать, чтобы обсохнуть. На мгновение все вокруг показалось ей таким прохладным — и простыни, и потолок, и крики ласточек. Помм встала. Посмотрела на себя в зеркало, вделанное в шкаф. И задумалась — какая же она: хорошенькая или дурнушка. Ей странно было видеть себя обнаженной. Она совсем не знала своего тела — особенно тех его частей, которые обычно скрыты одеждой. Она украдкой рассматривала свою грудь и живот, словно это была не она, а кто-то чужой — быть может, мужчина, а быть может, ребенок. Нельзя сказать, чтобы отражение в зеркале ей не понравилось. Наконец, вдоволь налюбовавшись собой, она надела купальный костюм и платье.

Но очутившись на пляже, Помм обнаружила, что кожа у нее слишком белая и что она слишком толстая по сравнению с золотистыми, стройными девицами, которых сама природа, казалось, создала для солнечных пляжей, позаботясь о том, чтобы они притягивали взгляды всякого, кто на них ни посмотрит. И Помм стало мешать собственное тело: она не знала, куда девать свои руки и ноги, которые нужны ей были лишь в той мере, в какой они выполняли свое назначение. Собственно, это и являлось сутью Помм, именно это отличало ее от всех прочих девиц, лежавших на песке (точно лепестки на золоченом блюде): Помм была рождена для труда. Она не считала себя безобразной, нет, — просто, сама не зная почему, она вдруг почувствовала, что выглядит непристойно на своем банном полотенце. Ей не хватало — по крайней мере в тот день — умения ничего не делать. Теперь она смотрела на тех, кто находился вместе с ней на пляже, как смотрела когда-то в деревне на людей, проезжавших мимо в автомобилях, — их отделяло от нее стекло. По ее сторону стекла, в противовес всем этим обнаженным мужчинам и женщинам, находился мир труда, мир чистоты, тихонько нашептывавший ей, чтобы она оделась.

По дороге домой (Помм не сама решила вернуться — она словно подчинялась чьей-то руке, настойчиво толкавшей ее в плечо) она увидела Марилен. Сидя в длинном красном автомобиле, рядом с очередным обладателем квадратного подбородка, Марилен упивалась своим триумфом. Автомобиль медленно двигался по Морскому проспекту в сопровождении кортежа других машин. И Марилен, словно глава государства, время от времени бросала взгляды на жалкую толпу. Сейчас она была королевой, шахиней, высокородной аристократкой. И Помм почувствовала себя ничтожной песчинкой в море толпы, милостиво приобщенной, однако, к свите Марилен еле уловимой улыбкой, посланной ей настолько свысока и издалека, что Помм даже не осмелилась улыбнуться в ответ.

Войдя к себе в комнату, Помм тотчас увидела, что Марилен увезла свои вещи. На столе лежала записка: «Тебе будет гораздо лучше без меня, лапочка. Я увезла вешалки — они тебе не нужны. Пирожные лежат на подоконнике. Целую тебя крепко-крепко».

На этот раз Помм почувствовала, как жестоко ее унизили: Марилен ушла, а что ей оставила? Еду!

III

Эмери де Белинье проложил себе путь сквозь толпу плебеев и вышел на главную улицу городишка, называвшуюся Морским проспектом. На нем была куртка и теннисные шорты — то и другое ослепительно белое. В левой ладони он нес ракетку в чехле из красной (искусственной) кожи. Он был всецело погружен в довольно сложные размышления о современном мире и о себе самом, что подтверждал его костюм. Вот тут-то он и заметил Помм, которая сидела на террасе кондитерской и сосредоточенно глядела, как тает шоколадный шар; зрелище это рождало в ней смутное ощущение непоправимости происходящего, а потому она так спокойно и восприняла то, что за ее столик сел какой-то молодой человек.