И, конечно, Эмери де Белинье заказал шоколадное мороженое — себе «и еще одно для мадемуазель».

К тому времени, как подали вазочки с мороженым, знакомство уже состоялось: он учился в Париже, в Институте архивов. Но родом он из этих мест — тут неподалеку находится замок его предков {он, правда, сказал: «моих родителей»), и он каждый год приезжает сюда на каникулы.

— А вы? — спросил он у Помм.

Помм же смотрела на новый шоколадный шар, стоявший перед нею, и раздумывала о том, что можно изучать в Институте архивов.

Эмери она сказала, что работает косметичкой. По тротуару шли люди. Какой-то мальчуган на несколько секунд как вкопанный остановился перед ними. Он сосал розовое эскимо, и по подбородку у него текли слюнки. Вид у этого трех- или четырехлетнего существа был на редкость озабоченный. Он стоял и переминался с ноги на ногу, грустно теребя молнию на штанишках. А потом вдруг кинулся бежать со всех ног.

Помм обладала тем неожиданным очарованием, какое свойственно чему-то идеально-прекрасному, затерявшемуся среди заурядной повседневности, уготованной этому существу — как, впрочем, и всему человечеству — провидением. Однако писатель, избрав себе такую героиню и пожелав сравнить ее с гонимой ветром пыльцой, с трагической песчинкой, только все испортит. Возможно, нет на свете пера, достаточно тонкого и изящного, чтобы обрисовать столь хрупкое существо. «Кружевница» должна, наверно, возникать из прозрачной ажурности сплетенных ею кружев, из просветов между нитками — она одна способна вложить в свои пальцы первозданно чистую частицу своей души и создать нечто более нежное, чем роса, — саму прозрачность.

А у нас получилась лишь простушка Помм; она сидит на террасе кафе и отвечает на ухаживания юного донжуана. Как дать почувствовать, что, несмотря на примитивные капризы жанра и случая, Помм остается все той же песчинкой, которая вызывает щемящую жалость своей беззащитностью и так привлекает своим даром быть на самом деле — в глубине — иной.

Эмери де Белинье имел привычку внезапно и резко поворачивать голову, взгляд его ни на чем подолгу не останавливался, а лоб был таким высоким, точно он уже успел облысеть. Лицо у него было длинное, вытянутое, крючковатый нос слегка нависал над узким ртом и едва намеченным подбородком. Однако отрок сей был далеко не столь неприятен, как могло показаться по первому его появлению на наших страницах.

Правда, крутой лоб и высокородная худоба наводили на мысль о жизни в уединенном, полуразрушенном замке на скале, и потому Эмери частенько давал волю воображению и представлял себе, как он скачет во весь опор на лошади по долине или по дюнам. В действительности же он очень осторожно водил свою машину, ибо был слегка близорук. А ездил он на весьма потрепанной малолитражке — из тех, что начинают пыхтеть от любой колдобины на шоссе. Однако сидел молодой человек за рулем этой колымаги с серьезностью и достоинством высшего сановника церкви. Тени блестящего прошлого, которому он был обязан своим крупным носом, своей близорукостью, своей застенчивостью, — словом, всем, чем можно наградить последних отпрысков генеалогического древа Белинье, — только и помогали ему мириться с плебейской несговорчивостью его автомобиля и со всем современным обществом.

Это, во всяком случае, роднило Эмери де Белинье с Помм: оба они жили в некоем ином мире, а тут, на земле, чувствовали себя не очень уютно. Отчасти потому Эмери и решил стать архивариусом. Что же до Помм — ее мир был сродни вечно струящейся бесконечности, отражавшейся в кристально чистых, ни с чем не сравнимых гранях ее души, которой неведомо жалкое благоразумие, диктуемое здравым смыслом.

Эмери же был умен и образован, хотя и неровно, что при его молодости было еще простительно. Кроме того, он был очень застенчив и, случалось, корил себя за то, что не разделяет влечений и радостей толпы, главным образом, из опасения быть отвергнутым, ибо он и не хорош собой, и не богат, и даже не забавен.