Разве что с Джейн. С Джейн он разговаривать мог. В первый раз она показалась ему на домашнем терминале. Лицо сформировалось на экране.

– Я приятельница Голоса Тех, Кого Нет, – сообщила она. – Думаю, мы чуточку перестроим этот компьютер. Чтобы он получше реагировал.

За все это время Миро успел убедиться, что Джейн – это единственная особа, с которой он может свободно общаться. Прежде всего, потому что она обладала безграничным терпением. Они никогда не заканчивала предложений за него. Она умела ждать, пока он сам этого не сделает; и никогда мальчик не чувствовал, что его подгоняют, никогда у него не появлялось впечатления, будто ей с ним скучно.

А самое главное, рядом с нею ему не требовалось так старательно подбирать слова. Эндрю подарил Миро личный терминал – компьютерный передатчик, помещенный в драгоценном камне, похожий на тот, что и сам носил в уже. Пользуясь датчиками камня, Джейн улавливала каждый звучок, каждое шевеление лицевых мышц. Миро даже не нужно было заканчивать слов – достаточно было начать, и Джейн тут же их понимала. Теперь он мог позволить себе быть небрежным. Он мог разговаривать быстрее, и его понимали.

К тому же, он мог разговаривать бесшумно. Вместо того, чтобы слушать неприятный, хриплый и стонущий голос, который только и способна была издавать его гортань, Миро мог проговаривать слова про себя. Потому, разговаривая с Джейн, он говорил быстро и естественно, как будто вовсе и не был калекой. С Джейн он чувствовал себя будто в давние времена.

Теперь же Миро находился на мостике транспортника, который буквально несколько месяцев назад доставил на Лузитанию Голос Тех, Кого Нет. Мальчик боялся встречи с кораблем Валентины. Если бы только знать, куда можно было бы улететь вместо этого, он так бы и сделал. Ему совершенно не хотелось знакомиться с сестрой Эндрю. Да и вообще с кем‑либо другим. Он был бы счастлив, если бы оставался на корабле сам, разговаривая исключительно с Джейн.

Нет, не был бы. Никогда он уже не будет счастлив.

Во всяком случае, эта Валентина со своей семьей будет хоть кем‑то новым. На Лузитании Миро знал всех, по крайней мере – тех, кого ценил, все сообщество ученых, людей образованных и умных. Знал настолько хорошо, что приходилось наблюдать их огорченность, их боль, их жалость к калеке, которым он стал. Когда они глядели на него, то видели только лишь разницы между тем, каким он был ранее и тем, каким сделался теперь. И замечали одни лишь потери.

Имелся шанс, что новым людям – Валентине и ее семейству – удастся поглядеть на него и увидать нечто большее.

Хотя, в такое верится с трудом. Чужие увидят еще меньше, не больше тех, кто знал его еще до того, как он сделался калекой. По крайней мере, мама, Эндрю, Эла, Кванда и остальные знали, что у Миро имеется разум, что он способен воспринимать и понимать идеи. А что подумают эти, новые, увидав меня? Когда увидят сгорбленное тело, мышцы которого уже начали поддаваться атрофии; увидят, как я волочу ногами, что мои руки сделались как лапы, что ложку я хватаю будто трехлетний ребенок; они услышат мою неразборчивую, практически непонятную речь. И посчитают, даже будут уверены в том, что такой вот никоим образом не сможет понять ничего трудного или непростого.

Так разве затем я сюда прилетел?

Не прилетел. Улетел. Я вовсе не отправился на встречу с этими людьми. Я хотел уйти оттуда. Сбежать. Но при том обманул сам себя. Я думал о тридцатилетнем путешествии, но ведь оно будет казаться таким только для них. Для меня же прошло всего полторы недели. Почти что ничего. Мое же одиночество почти что заканчивается. Кончается мой «тет‑а‑тет» с Валентиной, которая слушает меня так, будто я все еще человек.

Немного. Немного оставалось, и у Миро вылетели бы слова, прерывающие маневр рандеву. Он мог бы украсть у Голоса космолет и отправиться в путешествие, которое длилось бы целую вечность.