На обед я приготовил себе кэмпбелловский гороховый суп, так как отец в столовой все еще делил и умножал, а после обеда я немного поиграл сам с собой в солитер, ставя на карту гипотетический доллар против гипотетического дома, но с отвращением бросил это дело, проиграв гипотетически семьдесят шесть долларов. Мне ни разу карты не пришли.

Итак, в три часа я решил все-таки сходить к миссис Маккей. Надев пальто и шапку, я сказал отцу:

— К ужину буду дома. Если нет, позвоню.

— Сколько будет одна тринадцатая от семидесяти одного? — спросил он. Его лицо уже было разрисовано синими закорючками, взгляд расплывался.

— Пока,— сказал я и вышел.

Разумеется, тротуары еще не были расчищены, и поэтому я пошел по убранной от снега мостовой Джамайка-авеню, по пути зашел в магазин, уплатил свой взнос — четвертак, купил «Телеграф» и затем направился к метро. Внизу, на станции, было сыро и холодно, как, впрочем, бывает каждый год с ноября по апрель. Я стоял один на платформе, притопывая ногами, и читал газету, пока не приехал поезд.

В вагоне тоже почти никого не оказалось, и когда я вынырнул из метро на углу Восьмой авеню и Пятидесятой улицы на Манхэттене, у города был какой-то странно пустынный вид. Лишь несколько легковушек и грузовиков пробирались по скрипящему снегу вверх по Восьмой авеню, лишь немногие тепло одетые прохожие попадались навстречу, и магазины, мимо которых я шел, были закрыты, а на их окна и двери спущены решетки. Один из тех редких дней, когда на Манхэттен не съехалось в несколько раз больше людей, чем он мог вместить.

Тротуары и здесь оказались непроходимы, и я снова присоединился к цепочке пешеходов, растянувшейся по проезжей части. Горные хребты из снега высотой в человеческий рост, оставленные снегоочистителями, обрамляли мостовую с обеих сторон, то там, то здесь из-под них блестели капот или боковое стекло погребенной под снегом машины. Большие старые зеленые грузовики с горами грязного снега, сваленными в кузова, дребезжа, тащились вверх по Восьмой авеню.

Я прошел вниз по Сорок седьмой и повернул направо. На боковых улицах было хуже: их еще не чистили. Машины здесь с трудом продвигались в один ряд, в сером снегу посреди мостовой виднелись две черные колеи, и, когда машин не было, немногочисленные пешеходы брели по ним, как заблудившиеся путники, связанные одной веревкой. Когда появлялась машина, пешеходам ничего не оставалось делать, кроме как отходить в сторону, проваливаясь в сугробы, и ждать, пока колея снова не освободится.

Перед домом номер четыреста семнадцать, где жил Томми, снег оказался глубже чем по колено. Я перебрался через него, поднимая колени почти до носа при каждом шаге, вошел в подъезд и позвонил в квартиру 4С. Никакого ответа. Я подождал, читая написанное от руки объявление об украденной детской коляске, в котором просили любого, кто может что-то сказать об этом, обратиться в квартиру 1В. Потом еще раз позвонил, но ответа опять не было.

Куда, черт возьми, она делась? Может, уехала пожить у родственников или что-то вроде этого, не хотела оставаться одна в квартире сразу после смерти Томми… Конечно, было бы только естественно, если она так и сделала, но в тот момент это не вызвало у меня ничего, кроме раздражения. Мне нужны были эти деньги.

Не видя никакого смысла здесь болтаться, я вышел. Перед подъездом, прямо в следах, оставленных мной, когда я шел к дому, стоял детектив Голдерман. Руки в карманах, на голове шляпа.

С несколько скептическим выражением разглядывая меня в упор, он произнес:

— Мы опять встретились, Честер.

— А…— пробурчал я.— Привет.

— Я думал, ты сегодня сидишь дома,— заметил он.