Наполи все еще говорил — медленно, задумчиво, рассудительно. Я уже не мог разобрать слов: рев, стоящий у меня в голове, был слишком громок, он заглушал все другие звуки. Правда, сквозь сгущающуюся тьму я все еще мог видеть его, видеть, как открывается его рот, как хмурится его бровь в раздумье, как его глаза смотрят вдаль. Здорово он выглядел, но красный туман все сгущался, и мне уже трудно было хорошенько его рассмотреть.

Моя голова превратилась в шар, в красный шар, который все раздувался и раздувался, все раздувался и раздувался, давление внутри росло, оно все росло, давление росло и росло.

Последним, что я слышал, был грохот, раздавшийся, когда этот шар взорвался.

16

Как я стал таким крошечным? Я плавал вверх тормашками в чашке чая, теплого чая оранжево-красного цвета, я барахтался, желая глотнуть воздуха, пытаясь попасть на поверхность, но вместо этого погружался на дно чашки. Белой фарфоровой чашки. Глядя вверх, на свет, шедший оттуда, я знал, что мне необходимо выбраться из этой чашки, пока я не утонул. Пока кто-нибудь меня не выпил вместе с чаем. Сдерживая дыхание, с оранжево-красным лицом, чувствуя, что жидкость слишком тяжела, что она прижимает меня ко дну, я рвался наверх, отталкивался от дна чашки. Потом все смешалось. Разбилась чашка? Я падал, вокруг меня разливался чай, летели осколки, я падал, падал и приземлился на что-то жесткое локтем, плечом и щекой.

Я лежал на полу, возле меня были чьи-то ботинки, и хотя я уже очнулся, я испугался, как будто все еще был крошечным и они могли меня раздавить.

Потом чьи-то руки обхватили меня, подняли. Звучали какие-то голоса. Путаница моего бреда рассеялась, уступая место не менее бредовой реальности. Кстати, когда я последний раз сталкивался с реальным миром, кто-то пытался задушить меня.

Меня уложили на кровать. Вокруг что-то говорили, но я продолжал прикрывать рукой голову, ни на кого не смотрел и никого не слушал, пока Эбби не дотронулась до моего плеча, не позвала меня по имени и не спросила, как я. После этого я медленно пришел в себя, осторожно высунул голову и увидел Эбби, склонившуюся надо мной, а на заднем плане — других людей, которые мне не понравились.

Эбби снова спросила, как я, и я что-то пробормотал. Тогда один из них выступил вперед и сказал:

— Я хочу, чтобы ты знал, что это было не намеренно, Честер. Я так дела не делаю.

Я взглянул на него.

— Я надеюсь, у тебя нет к нам недобрых чувств,— продолжал он, и по выражению его лица было видно, что он обеспокоен.

Правда, я не особенно верил, что вообще существует какая-либо связь между тем, что он думает, и тем, что изображается на его лице.

Я посмотрел на Эбби, и ее взгляд сказал мне: «Будь осмотрителен». Тогда я ответил Соломону Наполи:

— Ничего страшного.

В горле у меня першило, и голос прозвучал как-то скрипуче, что, наверное, вызывало сомнения в правдивости моих слов, но не настолько, чтобы он не мог не заметить этого, если ему так захочется.

Ему так захотелось.

— Хорошо,— сказал он.

Он бросил взгляд на часы, одарил меня улыбкой, которая, как я полагаю, должна была излучать дружелюбие, и сообщил:

— Я пропустил собрание, чтобы убедиться, что с тобой все в порядке.

— Со мной все в порядке,— подтвердил я.

— Хорошо. Тогда мы можем вернуться к тому, о чем мы говорили. Мисс Маккей…

Эбби слегка сжала мою руку и вышла, снова оставляя меня одного с Наполи и его эльфами. Наполи снова уселся на стул у кровати и заговорил:

— Я обдумал то, что ты сказал. Вполне возможно, что ты говоришь правду. Может быть, ты действительно случайный человек во всем этом и в самом деле не работаешь на Дробла.