Тесная каюта, тяжелый чад машинного масла. Четыре железные койки: две внизу, две над ними. Три по пояс обнаженных типа, небритых, помятых, с коричневой – от рождения или под солнцем побуревшей – кожей. Один перебирал в руках рубаху вдоль шва – бил вшей. Натан вошел – и все разом умолкли, словно пораженные тем, что сюда еще кто-то согласен был поселиться. Потом тот, что сидел внизу, ближе к двери, заговорил с ним, но это был какой-то чудной иноземный язык. Натан отрицательно покачал головой: не понимает.

Ему показали, куда поставить чемодан и как с помощью металлической лесенки взобраться на верхнее место. Чуть повыше койки был крошечный иллюминатор, мутный, замызганный, в который Натан, едва пароход отчалил, уставился пустым долгим взглядом. Море чернело, густое, как расплавленная смола, краны и суда, пятясь в обратную сторону, отдалялись; половинка луны над кромкой воды подернулась дымкой и казалась изнемогающей. Потом луна пропала куда-то, и только беспросветное кругом море редким всплеском напоминало о себе, ворочаясь, как огромное зловещее животное. Все это Натан как будто уже где-то видел – во сне или в прошлом своем воплощении…

Он смотрел и смотрел в темноту, а когда обернулся, соседи его уже спали. Мощный храп и густая вонь наполняли каюту. Крошечная лампочка в проволочной сетке горела над ним, источая чернотой отдающий свет, а сама сетка, которой он почти касался щекой, была вся в ржавой испарине, как будто металл пропотел духотой. Застлана его койка была темным продранным одеялом, в изголовье лежала подушечка, набитая упругой травой. Переворачивая ее, он увидел широкий оранжевый пояс и понял, зачем на стенке, у самого носа, приклеен листок с изображением дюжего мужичины, который – надев на себя такой пояс – прыгает в воду…

Уснуть ему не удалось. Началось с того, что корабль стало качать, и в голове сразу все закружилось. Что-то подобное Натан уже испытал – давно, в детстве: он встал на качели, а ребята его раскачали, и вдруг он ощутил, что повис вверх ногами, вниз головой. И вот теперь, когда корабль наотмашь вдруг накренился, миг – и перевернется! – Натан почуял острый удар в сердце, и что-то оборвалось и стало перемещаться у него в животе, где тоже все перевернулось. Искры, вспыхнув, рассеяли взгляд. Боясь вырвать прямо на койке, он кое-как сполз с нее и, выбравшись в коридор, упал там ничком и провалялся уже до рассвета. Оклемавшись, собрался с силами и вернулся в каюту. Вскарабкался и распластался на койке, снова в полубреду. Голова раскалывалась, ноги ломило, спать не спал, и как будто все время разговаривал с кем-то, спорил, ругался.

Его разбудили к завтраку, он не мог шевельнуться. Стюард в засаленной форме и заляпанном фартуке принес поесть: несколько картофелин в кожуре и ломтик позеленевшей рыбы, от которой, только глянешь, стошнить может.

Начались тяжкие испытания. Несколько дней подряд Натан почти не спускался с койки. От качки и крена у него мозги словно перемешались. Взглянув на себя в осколок зеркальца, висевший на стенке, он увидел желтое осунувшееся лицо, изможденное, с выпученными глазами, и побелевшие, как после желтухи, губы. Иллюминатор не открывался, и от смрада его все время клонило в дрему. Он потерял счет времени и, как тяжелобольной, вовсе перестал есть, ощущая в себе пустоту, как будто из него вынули внутренности. Но при этом он пробовал потихоньку проверять свою жизнеспособность – хоть и с трудом, но взбирался по лесенке, а иногда ему даже удавалось прожевать и проглотить пару холодных картофелин – картофелем, похоже, там в основном и кормили. Подняться на палубу было делом почти непосильным. Ноги подламывались, ступеньки словно сами бежали навстречу, так что шаг получался слишком широким. Или наоборот: лестница убегала вперед – и он опрокидывался на спину.