|
Или наоборот: лестница убегала вперед – и он опрокидывался на спину. На палубе воздух всегда был соленый, холодный. Небо, затянутое тучами, свинцовые воды. Насколько видел глаз – вскипающие барашки, гонимые ветром, дух Брэйшэс, первых дней сотворения мира. Редко-редко мелькал вдали парусник, он возникал как призрак, мертвец в саване, бредущий по морю. И вдруг исчезал – ни дать ни взять привидение. Острый ветер налетал порывами, бил с разгону и хлестко, одежда сразу пропитывалась влагой, приходилось скорее спускаться вниз. В столовой, больше смахивающей на корчму, постоянно рассиживали лапотники. Их всегда было много, и всегда горланили наперебой, и голоса у них были отсыревшие, как непроваренные. Все курили один вонючий табак, смачно сплевывая себе под ноги, и у Натана сразу закладывало нос и першило в горле. К сушеной рыбе и копченому окороку он не притрагивался и понимал, что теряет последние силы. Ужасней всего было в уборной, общем помещении, без кабинок, все нараспашку, как в казарме. Шел восьмой день пути, до конца, до Йоханнесбурга, еще семь долгих недель.
«Нет, живым мне отсюда не выбраться, – повторял Натан, шевеля беззвучно губами, уже отвыкнувшими что-то в голос произносить, – Господи… Господи…»
Как-то ночью, уснув наконец на своей верхней полке, он был вдруг разбужен пушечным залпом или раскатом грома. Пароход взбрыкнул, взвился на дыбы и так накренился, что пол встал отвесно, а ноги у Натана оказались над головой, каюта и все в ней зависло, а судно как будто напоследок задумалось: перевернуться ему или нет? Потом каюта резко откинулась в обратную сторону, и на миг мозг у Натана выключился… В грязном оконце он увидел огромно белеющую волну, и чудовищный вал ударил в борт как гигантским молотом. Дверь распахнулась. Кто-то вошел. Это был матрос, он взлетел одним махом под потолок, задраил иллюминатор железной крышкой и так же ловко спрыгнул вниз и исчез. Ночью Натан опять не мог уснуть, соседи тоже глаз не сомкнули. Шторм гремел за толстенным бортом и все не кончался. Корабль замедлил ход. Между двумя ударами волн становилось немного тише. Машины замерли, повеяло страхом. Наступил день, но свет в оконце никак не пробился, только лампочка тускло освещала каюту, и ночь, казалось, все продолжается и не закончится никогда. Пассажиры и часть команды в лежку лежали. Официанты, разносившие завтрак, скользили и падали, все расплескивалось и рассыпалось по полу. В коридорах было грязно от рвоты, в уборной и на всем пути к ней – ни пройти, ни пробраться. И вот именно в этот день, ближе к полдню, Натан вдруг почувствовал себя лучше. Он оделся, чтобы выйти на палубу. Медленно, долго шел, оступаясь, к люку, ведущему наверх из подпалубных лабиринтов, и еще дольше по нему поднимался. Но на выходе, оказалось, стоял матрос и на «променад-дек» не выпускал. Натан только успел увидеть часть блестящей, белой, точно воском натертой палубы и кусок моря, сверкающего от пены. Корабль накренило, бездну бросило «на попа», а небо унесло за спину, потом водяная стена опустилась и на место свое поднялись небеса. Шла вселенская, космическая игра. Лохмы ветра, холодные, как прикосновение льда, и колющий дождь ворвались за ретировавшимся Натаном в коридор, одежда на теле сразу набрякла, встопорщилась. Близился вечер. Громыханье за бортом не смолкало. Теперь корабль швыряло уже не с боку на бок, а как пьяницу, во все стороны. Безумолчно выл гудок, протяжно и хрипло, как мычанье обессилевшего быка. Команда, кажется, совсем сбилась с ног, слышались окрики, удары в закрытые двери, тяжелый топот. При этом пассажиров совсем было не слышно. Со штормом они уже свыклись – как свыкаются с затяжною болезнью. Кого желчью зеленой рвало, кто лежал и лишь обреченно постанывал, кто дремал в забытьи с полуоткрытыми, как в белой горячке, глазами или на дрожащих ногах пробовал дойти до уборной. |
