В тот вечер Жак, видимо, чувствовал себя получше. Он даже улыбнулся, обнажив вставные, плохо пригнанные фарфоровые зубы, слегка шатавшиеся при разговоре, и важничал так, словно с подиума вещал. Подавая костлявую длиннопалую руку, поинтересовался:

– Как сим вечером поживает восходящая наша звезда?

– Вы опять за свое?

– Что вы, друг мой, я всерьез, совершенно серьезно. Талант я распознаю с первого взгляда, хотя самому мне такового не совсем достает. Когда в одиннадцатом году мы играли в Праге, о Кафке никто еще не слыхал. Но только зашел он к нам как-то за кулисы, я почувствовал присутствие гения. Да-да, нюхом, как, скажем, кошка с порога унюхивает мышей. Так началась наша тесная дружба…

Эту историю я слышал от Коэна не в первый раз и во множестве вариантов, но понимал, что, хочешь не хочешь, а придется выслушать снова. Он сел за мой столик, и официантка Маня принесла нам по стакану чая с бисквитами. Жак выгнул бровь. Желтоватые белки его глаз были прошиты кровяными прожилками. «О Господи, – говорил он всем своим видом, – вот что у варваров называется чаем!» Он небрежно бросил в стакан пять кусков сахара и вспенил чай оловянной ложечкой. Затем двумя пальцами – ноготь указательного был непомерно длинен – отломил ломтик бисквита и сунул в рот, пробормотав «Ну, йо…», что должно было означать: «Увы, воспоминаниями о прошлом сыт не будешь».

Все это было актерством чистой воды. Он был из хасидской семьи в одном из бесчисленных местечек в Польше, где его, несомненно, называли не Жаком, а Янклом. Впрочем, он действительно прожил многие годы в Праге, Вене, Берлине, Париже и играл не только в еврейском театре, но и на известных сценах Франции и Германии. Среди его друзей значилось немало знаменитостей. Он помог Шагалу подыскать студию в Бельвиле, частенько гостил у Израэла Зангвилла, посещал семинар Макса Рейнхардта, закусывал телятиной с самим Пискатором. Я видел дружеские письма к нему не только от Кафки, но и от Якоба Вассермана, Стефана Цвейга, Ромена Роллана, Ильи Эренбурга, Мартина Бубера. Все они обращались к нему на «ты». А когда мы с ним сошлись ближе, он дал мне взглянуть на фотографии и записки знаменитых актрис, с которыми Франц крутил романы.

Каждый злотый, «одолженный» Жаку Коэну, по-своему сближал меня с Западом, с Европой. Он манерно носил свою трость с посеребренным набалдашником, что казалось мне чем-то экзотическим. Он и курил не так, как шмалили в Варшаве, а по-другому, с изыском. В тех редких случаях, когда он делал мне замечание, ему удавалось подсластить пилюлю изящным комплиментом. Но больше всего в нем меня восхищало его обхождение с женщинами. Сам я с молодыми дамами робел, заливался краской, терялся, он же был с ними – ну граф графом! – самоуверен. Льстил даже самым неаппетитным, с добродушной и всегда ироничной усмешкой сладострастника, который все на свете познал и от всего отвернулся.

Он так прямо и говорил мне:

– Юный друг мой, я, можно сказать, импотент. Это всегда начинается с развитием утонченного вкуса. Голодному не нужны марципаны и паюсная икра. Я дошел до порога, за которым ни к одной женщине уже не влечет, а мне виден изъян каждой. Это и есть импотенция. Для меня все платья их и корсеты прозрачны, как воздух. Никакой косметикой, никакими духами не одурманишь меня. На всем этом я и проел свои зубы, так что женщине и рта раскрывать не надо, чтобы я в нем увидел все ее пломбы. У Кафки, по чистой случайности, была та же проблема в писательстве: он видел все недочеты – у себя и у других. Большую часть литературы делают плебеи и строчкогоны вроде Золя и Д’Аннунцио. То же самое я видел в современном театре, это с Кафкой и сблизило нас.