Прошло еще несколько полных муки секунд, прежде чем он пришел в себя настолько, чтобы прекратить пустую трату времени: с его точки зрения не было большого смысла причинять страдания человеку, который уже не может их испытывать. Из горла его вырвался странный звук, который, насколько я понял, знаменовал разочарование, потом единственным доносящимся до меня звуком стало тяжелое дыхание Марселя. Я не смел открыть глаза и понятия не имел, что он теперь намерен предпринять. Судя по звуку, он немного отодвинулся, и я решился на быстрый взгляд краем глаза. Марсель тоже переживал минутное облегчение и использовал эту передышку, так сказать, в корыстных целях. Он поднял мой пиджак и стал обшаривать его с надеждой, но без успеха. Дело в том, что бумажник всегда выпадает из внутреннего кармана, если перекинуть пиджак через руку, так что я предусмотрительно переложил мой бумажник с деньгами, паспортом н водительскими правами в задний карман брюк. Впрочем, Марсель быстро пришел к правильному выводу – почти сразу же я услышал его шаги и почувствовал как он вытаскивает бумажник у меня из заднего кармана.

Теперь он стоял рядом со мной. Я не видел, но чувствовал это. И, негромко застонал, безвольно колыхаясь на веревке, переброшенной через балку. Полусогнутые мои ноги касались пола носками ботинок. Я чуть приоткрыл глаза. И увидел его ноги не дальше, чем в ярде от себя. Быстро глянул вверх. Марсель сосредоточенно и с выражением приятного удивления перекладывал в свой карман довольно серьезную сумму, которую я носил в бумажнике. Он держал бумажник в левой руке, на согнутом среднем пальце которой висел пистолет, зацепленный за дужку спусковой скобы. И был так поглощен своих доходным занятием, что не заметил, как я подтягиваюсь на руках, чтобы обрести более надежную опору на придерживающих меня веревках.

Затем я сжался и отчаянно резко бросил свое тело вперед и вверх, со всей ненавистью, яростью и болью, которые скопились во мне. И думаю, что Марсель даже не успел увидеть моих ног, ударивших в него подобно тарану. Он не издал ни малейшего звука, только сложился, как перочинный ножик, повалился на меня и медленно сполз на пол. Голова его моталась из стороны в сторону. Возможно, это была бессознательная реакция тела, пораженного пароксизмом боли, но я не был склонен рисковать, доверяясь этой бессознательности: отодвинулся так далеко, как только позволяла веревка, и бросился на него снова. Признаться, меня немного удивило, что его голова все еще держится на шее. Это было нехорошо, но, с другой стороны, и людей, с которыми я имел дело, трудно назвать хорошими. Пистолет по‑прежнему держался на среднем пальце его левой руки. Я столкнул его носком ботинка и попытался ухватить ногами, но трение металла о кожу было слишком слабым и оружие то и дело выскальзывало. Тогда я стащил ботинки, опираясь каблуками об пол, а затем – таким же способом – и носки, что потребовало значительно большего времени. При этом я ободрал кожу и, конечно, набрал заноз, однако не почувствовал боли – лицо болело так, что любые меньшие повреждения не и силах были обратить на себя мое внимание.

Теперь дело пошло легче. Крепко стиснув пистолет босыми ступнями; я собрал вместе оба конца веревки и поднялся на них, пока не достиг балки. Это дало мне четыре фута свободной веревки, вполне достаточно. Я повис на левой руке, а правой потянулся вниз, одновременно подгибая ноги. Пистолет оказался в руке. Опустившись на пол, я натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло. Первый же выстрел рассек ее чисто, словно нож. Я расплел все свои путы, оторвал клок снежно‑белой сорочки Марселя, чтобы обтереть себе лицо и губы, обулся, забрал свой бумажник и деньги и вышел.