Мы уселись на доску, положенную поперек перевернутых железных ведер с ржавыми дырами вместо днищ.

— Понимаешь, — отец закурил, — не привык я бесполезной жизнью маяться.

— Ага, — я иронично прищурился, сдерживая улыбку. — Тут-то ты много пользы приносишь, правильно, молодец…

— Да погоди ты… Дослушай. Мне написал однокурсник… Витька. Помощи попросил. У него семья умерла, жена с сыном и мать с отцом. И он захворал. Сказал, что их отравили. Представляешь?

— Чем?

— А я откуда знаю, только по бумагам умерли они тихо-мирно от лейкоза. И Витька скончался, не застал я его. Я тут порыл немного и узнал, что лейкозом можно заболеть, если с бензолом долго работаешь или другой пакостной химией. Но резиновых заводов тут нет, значит, и вправду кто-то людей травит.

Голос у него стал глухим и одновременно твердым. Плохой знак.

— Так, может, наследственность? — неуверенно проговорил я.

— Ага, прямо враз взяли и умерли, все разных возрастов. Деды, Витька моих годов, жена молодая, а сынишке – только десять.

— Ну да… Не похоже на смерть от болезни.

— Вот и я так подумал. Приехал сюда и навел шороху. Вначале пошёл в милицию, но там сказали , что вскрытие ничего криминального в причинах смерти не усмотрело. Потом в исполком. Там пальцем у виска покрутили, мол, кому надо травить в советском государстве советских же граждан. Семья примерная была. На доске почета отец мелькал, а мать учительница. Тогда в газетенку местную поперся. Статью накатал. Знал, конечно, что посчитают провокационной, не опубликуют, но думал, хоть с редактором переговорю, он же под цензурой, а значит, связи у него с этой самой цензурой должны быть. Может, что посоветует. Но редактор мужик мелкий трусливый оказался, как шакаленок из Маугли. Он сказал, что даже некрологи отказался печатать по смертям Кирьяновых. Мол, запретили, чтобы слона не раздувать. Но слона из мухи обычно раздувают, из мелочи. А тут никакая не муха. Четверо Богу душу отдали за каких-то полгода. И отправил меня редактор помыться, в баню, то есть. Я ему морду хотел начистить, но там журналистка в кабинете нарисовалась. Молоденькая и чернявенькая, как Ротару. Понимаю, что при свидетелях нельзя. Да и психику “Софии” травмировать не хочется. Пришлось обратно в исполком кандылять. А там уже меня распорядились не пускать. И вахтерша тряпкой половой грозилась и милицией. Я вышел на улицу и камень в окно швырнул.

Отец хмыкнул, и я понял, что, несмотря ни на что, в чём-то он собой доволен.

— Отомстить хотел – окну? — усмехнулся я.

— Ну, ты меня совсем за дурака не держи. Знал, что меня загребут. У меня такой план новый был. Резонанс поднять, а в итоге буря в стакане получалась. Воронок меня, конечно, проглотил и в отделение доставил. Я показания такие стал давать, будто бред сумасшедшего. Что людей славного города Ельнинска травят. Думал, слухи поползут и народ встрепенется. Ан нет! Не стали они такие показания записывать, сделали пометки, мол, от дачи показаний отказался. И от подписи тоже. Хитрые рожи, – отец не выдержал и даже сплюнул. – Состряпали материал по хулиганке и к дежурному судье меня уволокли. А та даже разбираться не стала в мотивах моих пламенных, что побудили швырнуть камень с баррикады. Сразу пятнадцать суток впаяла, и за ремнот окна я еще выплатить должен.

Мы хором вздохнули, только каждый о своем.

— А как ты хотел? Для нее ты сумасшедший дебошир. Что с тебя взять?

Но отец молчал без вины или стыда. Очень твердо молчал и решительно. Потом сказал:

— Надо что-то делать, Андрюха… — и с надеждой посмотрел мне в глаза. — Обещал я Витьке разобраться. Не могу перед покойничком опростоволоситься. Неспокойно ему там будет, — отец ткнул пальцем в небо.