|
И в самом низу сада, почти неразличимом, угадывались, как мы их называли, «Заросли» — путаница низкорослых деревьев и густых кустов. Вспоминаю шершавую поверхность ворот, за которые я держался, раскачиваясь. Металлические острия нагрелись на солнце, ржавчина и черная краска отслаивались под пальцами. Я прижался к воротам, ноги просунул между стоек и отталкивался от столба, изгибаясь то в одну сторону, то в другую, так что створка распахивалась во всю ширь, а затем, под собственным весом, возвращалась назад, все быстрее и быстрее, пока с громким стуком не вставала на место. Я знал, конечно, что нарушаю запрет, и матушка — она сидела за рукодельем в двух шагах оттуда, на садовой скамейке — уже сделала мне замечание. Под убаюкивающий ритмичный скрип петель я раскачивался взад-вперед, солнце грело мне лицо, легкий ветерок доносил запах цветов и свежескошенной травы. Я то закрывал глаза, прислушиваясь к громкому жужжанию пчел, то взглядывал вверх, где в голубом небе, вслед за воротами, головокружительно взметались курчавые облака. Внезапно грубый голос рявкнул справа, в самое мое ухо: — Прекратите немедленно, безобразник. Вам было сказано не делать этого. Зазевавшись, я позволил створке сильнее, чем рассчитывал, стукнуться о столб и был оглушен ударом. Я не сразу понял, больно мне или нет, но в любом случае знал, как воззвать к сочувствию. Я набрал было в грудь побольше воздуха, но тот же голос добавил: — И нечего реветь. Не маленький уже. — Я ударился, — выкрикнул я. — Ну и поделом. — Биссетт ухмыльнулась и села рядом с матерью. — Так нечестно. Это вы виноваты, потому что вы заорали. — Сыночек, не надо опять дерзить, — проговорила матушка. — Ненавижу вас, Биссетт, вечно вы все испортите. — Ах, паршивец! Вижу, придется снова дать вам взбучку. — А вот и нет, мама вам не разрешила, — оскалился я. — Врите, да не завирайтесь! Я знал, что это правда, потому что так мне сказала мама, но она, потихоньку от Биссетт, приложила к губам палец, и мне ничего не оставалось, как промолчать. Биссетт, все еще ворча, взяла из рук матери работу. — Больше я вашего нахальничанья не потерплю. Никуда не уходите, а то опять возьметесь ломать что-нибудь. Меня, конечно, возмутило это распоряжение, но, по крайней мере, Биссетт не знала, что я никуда и не собирался, так как главное сегодняшнее удовольствие ожидалось именно здесь, с минуты на минуту. — Беда, мэм, просто беда, — начала Биссетт. — Она в эти дни работу и вовсе забросила, все крутится вокруг этих работяг из Лимбрика. — А, ну так они уже скоро заканчивают. — Вот и хорошо, скатертью дорожка. Терпеть не могу, когда в доме толкутся мужчины. Шуму от них! А беспокойства-то, а грязи, с этими их ведрами, лотками, лестницами. А эта беспутная девка и миссис Белфлауэр — уж ей-то совсем не к лицу — по пять раз на дню приглашают их на кухню. — Как я понимаю, — робко ввернула матушка, — один из них приходится ей двоюродным братом. — Да уж, братом, — злобно повторила Биссетт. |
