– Поколение… – двусмысленно замечает Бао‑бабова с высоты своего двухметрового роста. Она мне по секрету большому рассказывала, как целый год работала под прикрытием в местной малолетней банде. Банда специализировалась на попрошайничестве. Рассаживались на ступеньках гостиниц и выпрашивали у иностранных граждан банкноты крупного достоинства. Мне также известно, что Машку выгнали из банды из‑за того, что она приносила в общий котел больше всех наличности. Жалели ее сильно иностранцы. А свои, видать, невзлюбили. Зависть человеческая не знает границ.

На улице издыхает жаркое солнце. Топится асфальт, от городской свалки несет польской “Шанелью” пятого номера, которую по акту вылили сотрудники контрабандного отдела. До речки донести не могли?

– На автобусе? Или на частнике? После того как мы угробили, да простит меня капитан за словоблудие, в тайге приписанный к отделу джип, начальство никак не желает пойти нам навстречу и выдать новое транспортное средство. Дядя Миша, наш завгар, уже полгода обещает собрать из ненужных запчастей что‑нибудь на колесах. Но обещания на то и обещания, чтоб обещаться. А пока мы с напарницей разъезжаем по местам преступлений на свои кровные.

Решаем добираться до аэропорта на общественном транспорте. У Баобабовой никто и никогда не спрашивает билета или удостоверения. Верят на слово. Я же всегда плачу. Нет, корочками не пользуюсь. Мне их для других дел выдавали. Совесть потому что имеется. Простая старшелейтенантская совесть. Слово такое есть.

Автобус попадается пустой. По словам старенькой кондукторши, мирно дремлющей на задних сиденьях, народ в нынешнее время не торопится прописаться на вокзалах Аэрофлота, над которым кружит без устали страшный самолет.

– Почему страшный? – интересуется Баобабова, усаживаясь с кондукторшей. Собирать сведения не ее задача, но в нашем отделе инициатива ненаказуема.

Через громкоговоритель в разговор вступает водитель, пожилой дядечка в кожаной кепке.

– Потому что страну довели. Целый аэроплан круги нарезает вторую неделю, а им все по барабану. – Кому по барабану, водитель не уточняет. – Пассажирский грузопоток слабеет, заработки падают. Из аэропорта битком, обратно два‑три идиота, вроде вас.

– Мы не идиоты, мы из милиции, – объясняю цель поездки, пока Машка не обиделась на идиотов. – Так почему страшный самолет‑то?

Дядечка несколько минут молчит, сосредоточенно вглядываясь в дорогу. В задумчивости пропускает пару остановок. Обиженные пассажиры с чемоданами швыряются вслед камнями.

– Смеяться будешь, лейтенант. – Дядечка резко крутит руль, объезжая яму. – Утром диспетчеров вез. Со смены. Нехорошие вещи рассказывали. Если для работы нужно, поделюсь.

– Очень нужно. – Достаю блокнот. Ручку дает, а может, и дарит, дядечка.

– Про то, что в аэроплане том никого нет, знаешь уже?

– Чего ж тут страшного?

Дядечка бросает руль и хватает меня за грудки. Лоб его покрыт мелкими капельками пота.

– А песни кто поет?!

Дотягиваюсь до руля. Мы хоть и на отечественном автобусе, едущем по отечественной трассе, но рулить хоть немного надо.

– Кто поет?

– А вот это уже твоя задача, лейтенант, разобраться. Врать не стану, сам не слышал, но ребята говорят, как только ночь наступает, слышатся с неба песни разные. Все больше непонятные для уха настоящего русского мужика. А на небе в это время кто летает? То‑то же. Других аэропланов нет. Чего я тебе, лейтенант, объясняю? Сам разберешься, чай, не младший, а старший уже.