Здесь здравый смысл умного человека, каким был Бакунин, входит в противоречие с его анархистскими угрызениями совести, и противоречие тотчас разрешается софизмом метафизика:

«Но ежели это случилось бы, — предполагает он, — если бы крестьяне наложили лапу на всю землю, которая им не принадлежит пока, разве не позволили бы они тем самым усилиться прискорбным образом принципу личной собственности и не оказались бы как никогда враждебны социалистам — рабочим из городов?

Вовсе нет, раз уничтожено Государство, а с ним и юридическое и политическое освящение, гарантии собственности со стороны Государства им будет недоставать. Собственность не будет более правом, она будет сведена до состояния простого факта».

Ленин, mutatis mutandis реализовавший программу деревенских проектов Бакунина и более любого другого приведший к триумфу принципа частной собственности, может утешиться этой неожиданной мыслью.

Было бы, однако, несправедливо утверждать, что концепция характера революции одна и та же что у Ленина, что у Бакунина. Они были людьми разными, и доктрины их не могут быть одинаковыми.

Бакунин считал, что революции подвластно все, даже победа над внешним врагом. В этом он являлся наследником якобинцев 1793 года. Можно даже сказать, что его вера в необходимость революции во Франции никогда не была так сильна, как после Седана. Он был убежден, что социальная революция французских крестьян, ведомых волонтерами, способна одолеть армию Мольтке и свести на нет империалистические планы Бисмарка. Все его статьи этого времени свидетельствуют об этой непоколебимой вере: «Что может она (Франция) противопоставить пруссакам? — спрашивает он в «Кнуто-германской империи», — ничего, кроме спонтанной организации мощного народного восстания, Революции». «Только немедленное и революционное восстание народа способно спасти Францию, — пишет он в «Марсельской рукописи»: — Революция — единственное оружие, остающееся Франции, но оружие страшное, которое — я в этом пока не разочаровался, — одно будет мощнее всех армий короля Вильгельма и всех объединенных армий всех деспотов Европы. Революция! Это слово и то, что под ним понимается, способны воскресить мертвых и удесятерить силу живых». И добавляет позже, в июне 1871 года в «Преамбуле», написанной в Локарно: «Мне выпала легкая и печальная честь предвидеть и предсказать страшные беды, сегодня поразившие Францию, а с ней и весь цивилизованный мир, против которых не было и нет еще ни одного другого средства кроме Социальной Революции».

Известно, что Ленин настроен не столь воинственно; его политика опирается не на воспоминания о Вальми и Жемапе, но на воспоминания о Калюце и Тарнополе. У него нет никакой веры в военные способности Революции. Бакунин в 1871 году желал «обратить страну целиком в огромную могилу, чтобы похоронить пруссаков». Он проповедовал «варварскую войну с помощью кинжала, если понадобится». Ленин предпочел заключить Брест- Литовский мир. Да и сегодня, судя по слухам, он на переговорах в Кремле поддерживает линию компромиссов и полюбовных соглашений с Антантой. Ленин знает: война стоила царю царства, Керенскому — власти; он предвидит, что она может пагубно сказаться и на его судьбе. Он требует мира, и в этом в очередной раз являет себя лучшим тактиком, чем Троцкий и другие его сподвижники.

С другой стороны, он гораздо энергичнее, чем Бакунин, когда речь идет о беззащитных существах. Он проповедует и предписывает самый кровавый террор. Бакунин, несравненно более пострадавший от реакции, чем Ленин, Бакунин, дважды приговоренный к смерти, проведший много лет в цитадели Ольмуц, где он был прикован к стене, в застенках Петропавловской крепости и Шлиссельбурга, где утратил от цинги все зубы, никогда не проповедовал террор и никогда не стал бы его вводить в практику.