«С другой стороны, рабочие прекрасно знают, что „свобода собраний” даже и в наиболее демократической буржуазной республике есть пустая фраза, ибо богатые имеют все лучшие общественные и частные здания в своем распоряжении, а также достаточно досуга для собраний и охрану их буржуазным аппаратом власти. Пролетарии города и деревни и мелкие крестьяне, т. е. гигантское большинство населения, не имеют ни того, ни другого, ни третьего. Пока дела стоят таким образом, „равенство”, т. е. „чистая демократия”, есть обман. Чтобы завоевать настоящее равенство, чтобы осуществить на деле демократию для трудящихся, надо сначала отнять у эксплуататоров все общественные и роскошные частные здания, надо сначала дать досуг трудящимся, надо, чтобы охраняли свободу их собраний вооруженные рабочие, а не дворянчики или капиталисты-офицеры с забитыми солдатами».

Как видно, Ленин умеет извлекать выгоду из существующей в капиталистическом мире несправедливости. Какой здравомыслящий человек станет отрицать, что несправедливости немало и она жестока? И тем не менее вся его тирада столь же лжива, сколь и лицемерна.

Нет, в демократических буржуазных республиках свобода собраний не пустая фраза, и Ленину об этом известно, как никому другому, ведь он столько раз сам выступал на собраниях, проходивших в Париже, Цюрихе, Женеве. «Дворянчики», «капиталисты-офицеры», в мирное, довоенное время наблюдавшие за тем, как проходили эти собрания, были агентами и жандармами, мало интересующимися тем, о чем там говорится, и никогда не вмешивались в их ход. Старожилы, возможно, и могли бы привести несколько случаев, когда свобода слова на довоенных собраниях как-то ущемлялась. Но любой честный человек признает, что это были исключительные случаи, в некотором роде политические анахронизмы. Лично я не могу припомнить ни одного вмешательства такого типа. Мне довелось слышать — в Манеже Сен-Поль, в зале Ваграм, в Гайд-Парке — самые пламенные речи, направленные против существующего строя, против капитализма, против властей в целом и отдельных их представителей в частности (царя Николая, г-на Аристида Бриана, например), слышал я и анархистские речи, и призывы к цареубийству, слушал выступления Себастьяна Фора и испанских анархистов, и ни разу жандармы, присутствовавшие при этом или дежурившие у входа, не вмешались, пусть на их лицах и не было благожелательности. В Лондоне очень часто бывало, что полисмены защищали и обеспечивали свободу слова, именно своим личным присутствием давая возможность революционно настроенным ораторам, на все корки честившим правительство и полицию, воспользоваться свободой слова, и предохраняли их от толпы, не желавшей слушать подобные речи. Добавлю, что единственные разы, когда мне довелось видеть, как вооруженные люди вмешивались в ход собраний, случились в России еще при царе, в самом начале большевизма. Замечу, что вооруженные рабочие под руководством подростков-большевиков действовали значительно грубее, чем царские жандармы, посланники «дворянчиков».

Но дело не только в «охране их буржуазным аппаратом власти»: есть ведь еще тот факт, что богатые «имеют все лучшие общественные и частные здания в своем распоряжении». Самые величественные из этих зданий — конечно же, парламенты. В Бурбонском дворце, в Палате Коммун, в Рейхстаге все ораторы без исключения, выступающие от лица как богатых, так и бедных, наделены одинаковыми правами в отношении высказываний. Единственное исключение существует в Таврическом дворце в Петербурге, трижды видевшем появление «озверевших солдат». В первые два раза это было, когда разгоняли

Первую и Вторую Думу и полицейские перекрыли двери Дворца перед началом заседания; в третий раз — когда разгоняли Учредительное собрание, что делалось руками ленинской матросни— последнее зрелище отличалось неслыханной, чудовищной грубостью и зверством: матросы угрожали депутатам, оскорбляли их, наставляли на них ружья, а Ленин, великий защитник свободы, благожелательно поглядывал на все это.