И вновь мы сталкиваемся с вопросом большевистского террора.

Цитатой из давней работы Ленина я уже показал ложность его сегодняшнего утверждения о том, что террор — является ответом большевиков на происки империалистов и контрреволюционеров всего света. Бедняжки! На самом деле террор носит предумышленный характер. Каково его значение?

Я недостаточно наивен, чтобы думать, что все ужасы, которые совершили большевики, смогли бы им много повредить в глазах общественного мнения и даже перед лицом «суда истории». Поступающие жестоко никогда не подвергаются суровому осуждению, коль скоро они добились успеха. В эти времена ненависти и насилия, в этом мире железа и крови скорее осуждают тех, кто недостаточно жесток. Люди, пролившие больше всего крови, объявляются сильными личностями, подлинными вожаками. Те, кто пролил кровь, но меньше, чем первые,— квалифицируются как слабаки, беспомощные, ни на что не способные. Обычный упрек князю Львову или г-ну Керенскому звучит как упрек в том, что они не расстреляли Ленина в тот день, когда он впервые взялся за пропаганду своих идей. Ленин, кажется, и сам не вполне это понимает и, возможно, обозлен на них.

Нет, история не осудит большевиков за то, что они сгубили десятки тысяч жизней, как не осудит тех, кто придет на смену большевикам и загубит их самих в тех же самых количествах. Разве генерал Маннергейм, самый геройский из генералов, оттого, что смог за одну войну получить русский Крест Святого Георгия и немецкий Железный Крест, был опозорен, расстреляв пятьдесят тысяч рабочих? Не более, чем Урицкий и Ленин. Подобное «историческое бесчестье» принадлежит к набору условной лжи человечества, и все политические деятели прекрасно о том осведомлены: будь то Робеспьеры, будь то наполеоны (буржуазные и социалистические), которые — я наблюдал это во время нашей гражданской войны — открыто похвалялись тем, что совершили подвиги, подобные взятию крепости Сен-Жан д’Акр.

Кроме того, всегда есть мощный аргумент: Французская революция, до сих пор оказывающая огромное влияние на воображение большинства политиков. Разве тогда не было совершено столько же преступлений, убийств, не допущено столько же ужасных вещей, как и ныне? А ведь это коронный ленинский довод: «Мы жестоки? Буржуа были такими же в 1793 году».

И впрямь, недостатка в страшных прецедентах нет: парижская резня стоит петроградской, нантские события ни в чем не уступают событиям в Кронштадте и Севастополе, Сансон со своей гильотиной ничем не лучше китайских палачей из Чрезвычайки.

Однако большевистские расправы с неугодными внушают все же большее отвращение, чем те, что творились в эпоху Великой французской революции. Они гадливы прежде всего имитаторским характером жестокости. Так и кажется, что большевики из кожи вон лезут, желая собезьянничать все гнусности, допущенные героями французского террора: резня, заложники, утопленники. У них тоже был свой сентябрь, свой революционный трибунал, своя общая могила, свой Людовик XVI, своя Мария-Антуанетта, свой дофин, свои бывшие, свои Мараты, Каррье, Фукье-Тенвили. Одной гильотины недоставало; г-н Троцкий, самый большой позер из всей большевистской верхушки, мечтал о ней с первого дня революции, и если сегодня они все же вынуждены прибегать, чтобы прикончить свои жертвы, либо к ружьям китайских охранников, либо к штыкам латышей, этим унижением они обязаны лишь отсталости русской промышленности: какой русский завод смог бы поставить столько гильотин, сколько удовлетворило бы все ЧК городов и весей огромной России? Чего также решительно не хватает террору в России, так это народного энтузиазма у подножья эшафота.