Была надежда, не правда ли, что век Просвещения не пройдет даром? Вера Робеспьера в террор, по крайней мере, была искренней, точно так же, как вера в католическую церковь Торквемады. Могла ли новая инквизиция разжечь свои аутодафе на любой из европейских площадей?

Должны ли были последователи Карла Маркса думать иначе, чем последователи Жан-Жака Руссо? Разве они не представляли, к чему ведет террор, такой, какой был в 1793 году?

Ничуть не бывало.

И эти люди именуют себя социалистами... До сих пор социализм еще ни разу не прошел сурового испытания приходом к власти, если не считать опыта Коммуны, короткого и незаконченного. Социализм до сих пор имел своих апостолов и мучеников, но у него не было инквизиторов и палачей. А ведь большевики считают себя социалистами, и многим будет выгодно поверить им. Как бы мы ни протестовали, на счет социализма будут записаны отныне и навек Варфоломеевские ночи кремлевской команды. «Вы ничем не лучше других», — скажет «беспристрастный» свидетель.

Впрочем, большевики не просто так подражают Французской революции. Ничто не нанесло большего вреда России и антибольшевистскому движению, чем эта аналогия чисто внешнего свойства, чем это поверхностное сходство двух революций. Именно они, эти черты схожести, во многом повлияли на европейских интеллектуалов, начиная с Ромена Роллана, который как будто почти согласился стать «Кантом» коммунистической революции, и кончая гном Вильсоном, не пожелавшим стать ее «Брунсвиком». Эти черты породили и симпатии к большевикам в кругах, которые знают о них лишь из газет, особенно газет враждебных, ибо враждебность, которую выказывают большевикам иные печатные органы Европы, — весьма ценная для большевиков вещь, настолько прочна нравственная и политическая репутация этих органов.

И правда, внешнее сходство обеих революций подчас поразительно. Масштаб тот же: энтузиазм, разгул страстей, гражданская война, террор, разложение. Слабый царь, ведомый царицей, иностранкой по происхождению и ненавидимой народом. Либеральный аристократ во главе первого периода революции. Затем изгнанные и преследуемые жирондисты, ликующие и побеждающие монтаньяры. Русская Вандея (даже две), которой оказывают помощь иностранные правительства, желающие «утопить революцию в крови». А ужасные эмигранты и контрреволюционеры, формирующие в Париже новый Кобленц, требующие интервенции реакционных сил? А героические революционеры, что, подобно представителям Конвента, поражают весь мир своей свирепой решимостью, создают армии, одерживают победы, берут приступом и стирают с лица земли восставшие города (разве Ярославль не стоит Тулона?)...

И насколько же иной предстает вся эта картина, когда видишь ее вблизи, когда хоть немного знаешь действующих лиц! Сколько вылезает «деталей», не согласующихся с общей схемой внешнего сходства.

И прежде всего странный состав жалкого русского Кобленца. Эти ужасные реакционеры, сражающиеся с большевистской революцией и питающие к ней глубочайшее презрение, все эти русские графы д’Артуа, русские Конде, — каковы на самом деле их имена? Плеханов, Кропоткин, Чайковский, Лопатин, Брешковская, Аксельрод, Засулич, Вера Фигнер, Иванов, старые бойцы, старые поборники демократии и социализма, все то, что Россия содержит знаменитого в анналах своей героической истории.