Номин и Еши внимательно смотрели на Кузьму.

– Как думаешь? – повернулся к журналисту Кондрат – Потому его к психам определили?

– Психам? – прервал Кузьма. – Да как бы ни так. Вот что я вам скажу. Кто бы и что бы про эту больничку не говорил, а на психушку она никак не тянет. Порядки там совсем не больничные. 

Все переглянулись. Кузьма продолжал:

– В том помещении, где я был, даже окон нет. Никто ни с кем не общается. Нет такой возможности. Выводят гулять, но не всех. Уж не знаю, по какому принципу. Сидят в основном в одиночках, есть сдвоенные камеры, но на другом этаже. 

– Камеры? – переспросил Кондрат.

– Именно камеры. Потому как палатой, то помещение, в котором меня содержали, язык не повернётся назвать. Пол, стены, миска с водой и кровать на цепях. Дверь железная с окошком на замке. Вот и вся обстановка. Подушка имеется, матрас, простынь, а вот одеяла нет. Их развлечений газетку мне местную дали. В туалет, под конвоем. Вот тебе и больничка. А сегодня вечером ко мне дежурный зашёл. Сказал, мол, поговорить со мной хотят. Я так и понял, на допрос. 

– Допрос? – Еши косо глянул на майора. Тот хмурился не перебивая слушая кузнеца.

– Именно? Говорит: «Ща ребята с тобой из седьмого отдела потолкуют…».

– Ребята из седьмого отдела? – Номин нахмурилась. Кондрат бросил на неё изучающий взгляд и отвернулся.

Кузнец рассказывал.

***

Ночь или день? День или ночь? Когда его привезли? Во сколько? Сотку забрали ещё в отделе Севольного. Фёдор всё вздыхал толи от жалости к кузнецу, толи показательно; вишь, какой он сердобольный.

Ребят прибыло трое. Двое сержантиков и главный – крупный мужик с монгольскими узкими глазами на смуглом лице. Кузьма не сопротивлялся. А чего сопротивляться? Улики против него. Фёдор говорил: следы, кровь его, снова же после убийства с место преступления скрылся. А как объяснить, что не мог рядом с ней оставаться. Тот, кого он видел – дьявольский. Он что-то делал с его Марьей! Он убил её… но, Кузьма видел, тело её видел, синее, блестящее как будто окунули в искристую, синюю краску. Уже потом, когда дьявол бросил её на землю и, кинулся к Кузьме, Марья стала обычной. Мёртвой, но обычной. Не успела дьявольщина с ней чего-то сотворить, небось, хотела её такой же сделать, а кузнец помешал. И это его радовало, не позволил твари сделать его Марью дьяволицей! И пусть его посадят, он душу Марьюшкину спас. 

Фёдор сам дверь полицейского Уазика за ним закрыл. 

 – Дурак он и есть дурак, что с него возьмёшь, – сокрушенно говорил участковый главному, в кабинете отдела. – Ну, пошёл на бабу, так от ревности, от страсти неразделённой. Вы ж на него посмотрите? А что рассказывает, так бабу убил – крыша и поехала. Надо ж навыдумывал, дьявол, свет. Он с виду, что шкаф, силушка только и есть, а в голове… Дурень парень.

 Главный, монголоидный мужик, щурил и без того узкие глаза.

– Сейчас от ревности, потом за просто так. Вы, Фёдор Николаевич, понимать должны. В вашем округе такие эксцессы недопустимы. По ревности или нет, а нести ответственность должен. И притом, что за байку он там говорил? Народ баламутит. Ересь несёт. У вас на районе последнее время неспокойно. А тут ещё и такие случаи.

– Народ-то у нас привычный, вы ж знаете Фархад Шахмудинович…

– Привычный? – нехорошо усмехнулся монголовидный. – Короче так, Фёдор Николаевич. Сказителя, я вашего, забираю…

– Так куда ж его? – взвился участковый. – Как так-то, без суда и следствия! 

Названый Фархадом поднялся и уничтожительно посмотрел на участкового, тот вжался в кресло.