— Соскучилась? — спросил Культя, и хоть черт его лица в мутном свете лампы особо не было видно, но по его голосу было понятно, что он улыбнулся.

— А ты как думаешь? — в свою очередь поинтересовалась Зузанка и шутя ударила его ладошкой по руке, когда он принялся с жадностью мять и щупать ее пышную грудь. — Вначале поешь… дорогой. А то сил не хватит. — Она тихонько прыснула в кулак.

— И то правда, — не стал спорить Улдис, торопливо разлил по бокалам вино, они чокнулись, выпили. — Хорошо! Прям как Господь мою душу посетил! — сказал Культя, отрезал кусочек сала и принялся жевать, быстро работая челюстями.

— Днем из милиции приходили, — неожиданно сообщила Зузанка, с жалостью глядя, как у него судорожно дергается кадык, когда он глотал, до конца не прожевывая. — Тебя спрашивали.

Улдис, внезапно огорошенный такой вестью, едва не подавился, натужно закашлялся, надувая щеки, лицо у него стало наливаться синюшным, каким-то неживым цветом. В эту не самую удачную для Культи минуту и ударили с трех сторон им в лица с Зузанкой яркие лучи фонариков, ослепляя их.

— Улдис, руки вверх! — раздался из темноты повелительный голос Еременко. — И не вздумай сопротивляться. Ты окружен.

— Все-таки сдала, сучка! — выкрикнул Культя; в свете фонариков было заметно, как его лицо, еще секунду назад покрывшееся сливовой синью, побледнело как полотно. — Получай же за это… курва!

Он с потягом два раза пырнул женщину в живот, потом поспешно оттолкнул от себя обмякшее тело с выпученными от удивления ласковыми коровьими глазами и метнулся на зады, стараясь скрыться в темноте.

— Журавлев, — заорал Орлов, — стреляй! Уйдет!

Журавлев, который находился к Улдису ближе всех, быстро вскинул ТТ. Целясь в отдалявшуюся в пучке света серую юркую фигуру, не видя мушки, он несколько раз выстрелил. Было видно, как бандит взмахнул руками и с размаху упал лицом вперед, уже в предсмертном порыве скрюченными пальцами обрывая траву.

Первым к нему подбежал Еременко, перевернул Улдиса Культю лицом вверх. Одна из пуль, выпущенная Журавлевым, угодила со стороны спины точно в сердце.

— Готов, — сказал Еременко, багровый от удовольствия, не скрывая общей радости от того, что главарь самой крупной банды, нагонявший ужас на Вентспилский край, был мертвым. Но даже мертвый он продолжал глядеть уже остекленевшими глазами на милиционеров с ненавистью.

* * *

Андрис и Стася сидели на берегу запруды. Только что моросил теплый слепой дождь, настолько мелкий, словно сеянный сквозь сито, тихим шепотом шуршал по водной глади. А теперь над запрудой плавно выгнулась разноцветная радуга; она вырастала на одном краю и упиралась в другой край. Посреди запруды, прямо под выпуклой частью нерукотворного коромысла, медленно скользила по зеркальной поверхности лебединая пара. Лебеди то обвивались длинными грациозными шеями, то нежно касались друг друга коричневыми клювами. Солнце насквозь пронзало радугу, и белое оперенье величественных птиц переливалось в его свете разноцветными красками.

Голову девушки украшал венок из луговых цветов, придавая ее юному лицу, обрамленному светлыми волосами, еще большую красоту. А капельки не успевшей высохнуть воды в лепестках, жемчужно искрившиеся в лучах, вообще создавали образ Стаси как девушки неземной, словно это была сама Полудница — мифическая девушка, сотканная из солнечного света.

Андрис снял милицейскую фуражку, узкой ладонью пригладил мягкие и такие же, как у Стаси, светлые волосы; приглушенным голосом, очевидно, чтобы не нарушить устоявшейся гармонии в природе и в чувствах между ними, сказал:

— Знаешь, Стася, а я все-таки решил не поступать на механика.