– Еще раз дернешься – яйца прострелю. Главное, чтобы язык остался целым.

К дивану метнулся Мамонт, выдернул из-под подушки пистолет и врезал основанием ладони Пинчуку по носу. Тот сразу же отключился. В комнату вошел Комов и, оценив обстановку, спросил:

– Клиент созрел?

– Даже перезрел, – усмехнулся Жигов.

– Ну и ладушки. – Комов посмотрел на окровавленное лицо Пинчука. – Жига посидит здесь до приезда милиции, а ты, Мамонт, бери клиента и тащи в машину.

Арестованного разместили в собственной тюрьме ГУББ – целых две камеры – и отложили допрос на завтра. Экстренного потрошения не требовалось – до следующего утра очухается, приведет себя в порядок и начнет рассказывать, что попросят. А Слепцову надо дать время ознакомиться с данными.

Допрашивал Пинчука Слепцов в присутствии Комова и начал допрос в своей манере – сразу же задал вопрос, ставящий в тупик арестованного.

– Вот ты по документам пропал без вести, да еще во время атаки. Это как так? Поле боя осталось за нашими, и санитары подбирали мертвых и раненых. А ты в качестве кого там находился? В качестве мертвого или раненого?

Пинчук занервничал, аж голова у него дернулась.

– Я не помню, – вымолвил он. – Очнулся, а вокруг никого. Встал и побрел.

– Тебе самому не смешно от такого объяснения? Встал и побрел… А может, ты просто сбежал? По второму разу. – Слепцов остро посмотрел на арестованного. – Тебе, Пинчук, нечего терять – ты уже все потерял. Рассказывай все как есть с самого начала. Глядишь, и послабление наметится. Давай, не заставляй применять к тебе методы убеждения.

Пинчук посмотрел на Мамонта, стоящего в позе практикующего вурдалака, в груди его похолодело, и он заговорил.

Пинчук

Егор Пинчук ехал на войну. В теплушке было довольно свободно, не как три года назад, когда на фронт гнали массу мобилизованных. Имелись дощатые нары, где в очередь можно было полежать и даже поспать. Двухнедельная военная подготовка ему ничего не дала: стрелять из винтовки его научили еще в школе, а физически Егор был крепок и ухватист, занимался самбо и бегом, поэтому занятия ему давались легко и в конце обучения ему даже объявили благодарность. Он был готов к участию в боевых действиях. Физически, но не психологически.

«Вот чтó значит погибнуть за Родину? – думал он, сидя на вещмешке в углу вагона. – нелепый посыл. Можно просто погибнуть. Внезапно. Неважно за что. И сам не успеешь понять, что ты уже труп, и тем более не узнаешь реакцию окружающих, которые тебя назовут героем и сыграют на кладбище гимн. Как там… Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. А если так… Лучше пожить на коленях, а потом встать и отряхнуться. Наградили посмертно… Да зачем мертвецу ордена и медали?! А в это время отдельные товарищи употребляют ананасы с шампанским за здравие, за свое, естественно. Чушь все это, конфетка для дураков и фанатиков! Погибнуть легко – пошел в лобовую атаку, тут тебя и прикончили. Сложнее остаться в живых, наверняка остаться в живых, а для этого не надо участвовать в войне, сбежать, затаиться где-нибудь, пока война не кончится, а потом все как-то само рассосется».

В начале войны Егору удалось ускользнуть от мобилизации. По протекции одноклассника он записался во внештатные сотрудники милиции. И хотя на таких сотрудников не распространялась бронь, но в военкомате на это смотрели сквозь пальцы, – мол, при деле состоит, в тылу пользу приносит. Но к концу войны в органах затеяли серьезную реорганизацию, документы переоформлялись, а Егор переоформиться не успел, потому что к нему домой заявился сотрудник военкомата и вручил повестку.