— Но это же масаи, — закончил он жалобным голосом.

— Я с тобой, Бого, — сказал я ему тихонько. — Да и рейнджеры с их карабинами рядом.

— Это правда, месье, — пробормотал он.

Но когда он обратился к масаям, голос его был еле слышан.

— Квахери, — сказал Бого.

По-видимому, это было дружеское приветствие.

Взгляд голых людей, едва прикрытых клочком ткани, ниспадающей с их плеч, равнодушно скользнул по африканцу, одетому в одежды белых. Морщинистая кожа Бого стала еще серее. Этот взгляд был исполнен убийственного презрения, чуть ли не отвращения. Так смотрят на гусеницу, которую давят ногой и тут же забывают. Сам Бого, конечно, приспособился к новым обычаям. Но масаи не изменились.

— Квахери, — сказал я в свою очередь.

Моран посмотрел на старика, ожидая, как он поступит. Старик взглянул мне прямо в глаза. Разумеется, он не мог считать меня ровней. Я был другой крови, а под солнцем еще не родился человек, который мог бы сравниться с масаем. Но я был белым, чужестранцем на этой земле. Мне надо было ответить вежливо, не теряя достоинства.

— Квахери, — сказал старик с высокомерным добродушием.

— Квахери, — сказал моран без всякого выражения ни в голосе, ни в лице.

Старик держался так же прямо, как его длинное копье, которое он вонзил перед собою в землю резким ударом.

Моран обеими руками оперся на свое. И так как оно было прижато к его боку, это движение заставило его лениво изогнуть торс и шею. Может быть, он хотел показать, что даже там, где старому вождю масаев приходилось быть вежливым, он, гордый своей шевелюрой, может и должен выказывать дерзость? Или, может быть, он инстинктивно понимал, что именно такое поведение больше всего подходит его удивительной красоте?

У него было юное тело атлета, под черной атласной кожей переливались длинные мускулы, тонкие и нежные, но необычайно мощные. И ничто не могло так выгодно подчеркнуть его мягкую силу и физическое совершенство, как этот небрежный и легкий изгиб. Что касается лица, то оно казалось освещенным изнутри золотыми отблесками.

Упругие розовые губы морана, прямой твердый нос, огромные глаза — все излучало томную негу и яростное пламя. Венчал его расплав живого, красного металла. И когда он стоял так, опершись полусогнутой обнаженной рукой на копье, была в нем нежность сновидения и жестокость страшной маски.

Подобной красоте в самом расцвете ее силы и великолепия было дозволено все, и все ей принадлежало. Моран позволял собой любоваться, невинный, лукавый и жестокий, как черная пантера, которая лениво потягивается на солнце, показывая свои бархатные и смертоносные лапы. Чего же еще от него было требовать?

— Как зовут его? — спросил я через Бого.

Моран презрительно промолчал. Вместо него ответил старик:

— Ориунга.

И прибавил:

— Я — Ол'Калу.

Затем он задал короткий вопрос, который Бого перевел:

— Он хочет знать, зачем вы здесь?

— Ради зверей.

Ол'Калу снова заговорил.

— Он не понимает, — перевел Бого, — потому что здесь зверей нельзя убивать.

После короткого молчания я спросил, в свою очередь, зачем масаи пришли в заповедник.

— Мы ищем пастбища для скота и места, где могут жить наши семьи, — ответил Ол'Калу.

Склонив лицо на согнутую руку, которая опиралась на копье, моран с ленивым великолепием рассматривал меня сквозь длинные ресницы.

Снова воцарилось молчание. Но теперь я сам не знал, что еще сказать. Старик масай поднял руку, прощаясь. От этого движения жалкая тряпка, наброшенная на его плечо, соскользнула и обнажила все его тело.