Трудно было представить, что за порогом этой комнаты, похожей на последнее убежище и на последнюю иллюзию, сразу начинались заросли, населенные дикими животными и людьми.

Я вспомнил старика Ол'Калу и морана Ориунгу.

— Сегодня два масая остановились перед моей хижиной, — сказал я. — Они просто великолепны. Особенно молодой. Он был…

— О нет, умоляю вас, не продолжайте! — воскликнула Сибилла.

Она уже не думала о своей роли. В голосе ее прозвучала истерическая нотка. Как будто я впустил смельчаков-воинов в эту комнату с голубыми шторами и нежным светом восковых свечей.

— Я их знаю, — продолжала Сибилла, сжимая пальцами виски. — Я их слишком хорошо знаю! Эти голые, как змеи, тела, эти красные волосы, эти безумные глаза… И они опять здесь!

Хотя окна были плотно зашторены, Сибилла метнула на них испуганный взгляд и пробормотала:

— Что со мной будет? Я и так словно в аду.

Буллит вскочил. Он и сам, наверное, не знал, что он собирается сделать. И стоял так у стола, неподвижный, огромный, разряженный и нелепый в этой одежде, совершенно не приспособленной для могучего костяка и мускулатуры. Лицо его под влажными приглаженными волосами приобрело выражение человека, который чувствует себя непростительно виноватым и не знает, за что вымаливать прощение.

Сибилла увидела это выражение, и любовь ее поборола все остальное. Она живо обошла вокруг стола, взяла Буллита за руку и сказала:

— Дорогой мой, прости, это нервы. Я ведь только из-за Патриции. Но я знаю, что для тебя нет другой жизни.

Буллит сел, словно освобожденный от злых чар. Сибилла вернулась на свое место. Все снова пришло в норму, по крайней мере внешне. Игра в великосветский прием могла и должна была продолжаться.

— Джон, — сказала Сибилла тем тоном, которого требовала ее роль, — почему бы тебе не рассказать нашему гостю о твоих охотах? Я уверена, ему будет очень интересно. Ведь у тебя были такие удивительные случаи!

— Да, да, конечно, сейчас, — согласился Буллит.

Ради Сибиллы он готов был на все, после того, что она сделала ради него. Но внезапное счастье, как и отчаяние, может привести человека в смятенье. Он хотел по привычке взъерошить волосы, почувствовал, что они мокрые, отдернул руку, словно обжегся, и пробормотал:

— Прости, не знаю, с чего начать.

— Ну что ж, — помогла ему Сибилла, — начни с той истории, которую ты мне рассказал в день нашего знакомства.

— Да! Да! — обрадовался Буллит.

Он повернулся ко мне и начал:

— Это было в Серенгети лет двенадцать назад.

Дальше пошло легче. Он рассказывал о том, как выслеживал стаю дьявольски хитрых и свирепых львов-людоедов. Буллит говорил хорошо и просто. А кроме того, в его рассказе звучало какое-то особое волнение: обращаясь ко мне, он в действительности обращался к Сибилле. Сначала, как добропорядочная хозяйка, она внимательно следила, какое впечатление производит рассказ ее мужа на гостя. Но вскоре забыла обо мне. Ее руки, ее лицо успокоились. В глазах загорелось наивное восхищение, отчего она сразу еще больше похорошела. Сибилла видела перед собой не сегодняшнего Буллита, который развлекает случайного гостя, а того, другого, каким он был десять лет назад, — юного, стройного и легкого, без хрипоты в голосе и без красных прожилок в глазах. Того Буллита, которого она встретила в первый раз, смущенного, робкого гиганта, окруженного запахами джунглей и ореолом опасностей, Буллита в расцвете его славы великого охотника. А он, он рассказывал свою историю юной девушке, только что прибывшей из Европы, — экзальтированной и веселой, — и она его слушала где-то среди цветов на веранде отеля в Норфолке, или в баре Сиднея, или в салоне Мутанга-клуба, — слушала, как никто еще его не слушал, и смотрела на него так, как никто еще не смотрел.