Время от времени Сибилла шепотом напоминала Буллиту, что он пропустил какую-то подробность или слишком сократил какой-то эпизод. И всегда это была подробность или эпизод, которые подчеркивали жестокость, силу и хитрость хищников, и тем самым — мужество и ловкость Буллита. Так, вдохновляемый и ведомый молодой женщиной, он вновь обретал вкус дикой крови, вновь становился великим охотником джунглей. Но этот рассказ о мучительной усталости и опасностях многодневкой погони сквозь колючие заросли, о совещаниях с полуголыми следопытами, об утомительных и смертоносных засадах звучал для Буллита и Сибиллы как самые нежные слова, слова любви, которая еще жива.

Внезапно Буллит остановился на середине какой-то фразы, а Сибилла с побледневшим восковым лицом привстала с места. Откуда-то из зарослей донеслось ужасающее громовое рычанье, одновременно яростное и жалобное, — и невозможно было понять, звучит оно вдалеке или совсем близко, — но эхо еще долго не смолкало в закрытом салоне. Никто из нас не шелохнулся. Но потом Сибилла бросилась к окну и подняла шторы. Солнце уже село. Сумерки в этих краях длятся мгновения. Темнота быстро заливает землю.

— Джон! Джон! — позвала Сибилла. — Уже темно.

— Нет, дорогая, еще не совсем, — сказал Буллит, подходя к жене.

— Никогда, никогда еще Патриция не возвращалась так поздно. А скоро ночь…

Сибилла отвернулась от окна: ей невыносимо больно видеть, как африканская тьма с каждым мгновением становится все гуще. Первый порыв вечернего свежего ветра залетел в открытое окно. Пламя свечей заколебалось.

— Джон! Сделай же что-нибудь! — вскричала Сибилла. — Возьми боев, рейнджеров, найди Патрицию!

Гораздо слабее и глуше, но так же отчетливо раскатилось грозное рычание, которое мы только что слышали. Сибилла зажала уши руками. Буллит резко опустил шторы, отрезав нас от надвигающейся ночи.

— Джон! Джон! — взывала Сибилла.

— Хорошо, я иду, — сказал Буллит.

Но тут дверь распахнулась словно сама собой, и в комнату шагнул Кихоро, одноглазый, кривобокий, изувеченный, покрытый шрамами. Не говоря ни слова, он подмигнул своим единственным глазом Буллиту и осклабился в беззубой улыбке.

С криком радости, таким пронзительным, что он походил на вопль, Сибилла упала в кресло.

Огромная рука Буллита легко коснулась бледного, без единой кровинки, лица.

— Ты же видишь, дорогая, — сказал он, — все в порядке.

— Да, да, — шептала Сибилла, но глаза ее были мертвенно пусты.

Она посмотрела на стол: вышитые скатерочки, салфетки с кружевами, старинный фарфоровый сервиз, серебряный чайник, и вода в нем еще кипит. И силы вернулись к ней.

— Будь добр, Джон, — сказала Сибилла. — Сходи за Патрицией. Малышке надо выпить чаю.

XII

Когда мы остались с Сибиллой одни, она попыталась вновь вернуться к своей великосветской роли. Но потрясение было слишком велико.

— Я уже сама не знаю, что делаю, — сказала она, устало покачивая головой. — Джон всегда прав. Но я больше не могу. Нервы не выдерживают. Мы слишком долго живем вот так.

Неизвестно почему, ей показалось, что я хочу ее прервать, и она нетерпеливо взмахнула рукой.

— Понимаю, понимаю, — сказала Сибилла. — Вам кажется, все здесь так восхитительно. Естественно… на несколько дней… для любителя, путешественника. Но попробуйте жить здесь изо дня в день, и вы увидите. Я тоже первое время повсюду следовала за Джоном и повсюду находила красоту, очарование, приключения, поэзию… А потом, постепенно, пришло это…

Молодой хозяйке не было нужды называть то чувство, на которое она намекала.