Молодой хозяйке не было нужды называть то чувство, на которое она намекала. Достаточно было взглянуть на ее лицо. Это был ужас.

Монотонным, однозвучным голосом она мне рассказывала эпизод за эпизодом, описывая каждый этап.

Один раз, после сезона дождей, «лендровер» Буллита увяз в грязи, и им пришлось провести всю ночь посреди диких джунглей. В другой раз, когда они остановились, на машину из густых зарослей ринулся носорог. Их спасла от смерти только поразительная быстрота реакции Буллита и его мастерство водителя. А еще был случай, когда они спали в прицепном домике, потому что вначале этот домик был их единственным жилищем, и мимо них среди ночи прошел слон, так близко, что она слышала каждый его шаг и его дыхание.

— Если бы ему только вздумалось, — сказала Сибилла, — он опрокинул бы нас и растоптал. Ни мужества Джона, ни его сила не спасли бы. А ведь с нами была уже Патриция, совсем крошка. И тогда я познала истинный страх. Леденящий до мозга костей, до глубины души. И этот страх уже не уходит. Все время растет и растет. Он меня пожирает…

По ночам, не в силах заснуть, Сибилла с ужасом вслушивается в голоса и шорохи зарослей.

Днем, когда Джон разъезжал по заповеднику, заботясь лишь о благополучии своих животных, — тут в голосе Сибиллы послышалась ненависть, — она оставалась одна со слугами.

— Я не могу больше выносить их раскатистый смех! — простонала она. — Их слишком белые зубы, их рассказы о приведениях, о людях-пантерах, о колдунах! А главное — их привычку появляться всегда внезапно и бесшумно, как призраки!

* * *

Целый день я стремился вновь увидеть эту девочку с таким нетерпением и волнением, что сам себе казался смешным. И вот она передо мной, и я не находил в ней ничего, что могло бы пробудить во мне эти чувства. Да и что общего было между тем предутренним видением рядом с дикими животными и этой примерной девочкой, которую Буллит держал за руку?

На Патриции было холщовое ярко-синее платьице чуть ниже колен, с нелепым белым воротничком и манжетами. На ногах — белые носочки и лаковые туфельки. И все поведение Патриции соответствовало этому наряду: она была скромна и сдержанна, держалась прямо, вытягивая шею из белого воротничка, и даже прилизанные волосы спускались ровной челкой на лоб. Она сделала легкий реверанс, поцеловала мать и села на предназначенное ей место. Я узнал только ее прежние руки, когда она положила их на скатерть, загорелые, исцарапанные, с обломанными ногтями.

Патриция окинула взглядом стол с пирожными и конфетами и сказала серьезно-одобрительно:

— О, у нас в самом деле праздник?

Она сама налила себе чашку чаю и взяла кекс и кусочек апельсинового мармелада. Манеры ее были безупречны, но она упорно не поднимала глаз.

— Наконец-то вы видите нашу мадемуазель, сможете описать ее Лиз, — сказала мне Сибилла.

Я почувствовал, что она гордится дочерью и постепенно приходит в себя. Сибилла весело обратилась к Патриции:

— Ты знаешь, наш гость — друг Лиз Дарбуа!

Патриция промолчала.

— Я тебе часто рассказывала о Лиз, ты помнишь? — настаивала Сибилла.

— Да, мама, я помню, — сказала Патриция.

Ее звонкий отчетливый голосок не имел ничего общего с таинственным беззвучным шепотом, каким она говорила у водопоя. И в нем ощущалось упрямое желание ни о чем и ни с кем не говорить здесь за столом.

Но Сибилле хотелось продемонстрировать таланты своей дочери.

— Да не смущайся так, милая! — сказала она.