Я постарался взять себя в руки. Опять эти глупые ребяческие сны! Остается только ждать, когда придет час, час Патриции. Но я чувствовал, что не могу больше сидеть в стенах этой хижины.

— Пойдем на веранду, — сказал я Патриции. И добавил, обращаясь к Бого: — Принеси мне виски!

— А нет ли у вас лимонада? — спросила Патриция с загоревшимися глазами.

Мы с Бого переглянулись. Вид у нас обоих, вероятно, был преглупый.

— Может быть, мадемуазель любит содовую? — робко спросил мой шофер.

— Если вы дадите мне лимон и сахару, — ответила Патриция, — я сделаю лимонад сама.

Она тщательно перемешала свой напиток, поглядывая на большую поляну и гигантскую гору, которую солнце в этот час лишило теней и красок.

— Ты уже была там, среди животных? — спросил я.

— Нет, — ответила Патриция. — Я завтракала с мамой. А потом мы все утро вместе делали уроки.

Патриция подула на свой лимонад, любуясь пузырьками газа, и добавила вполголоса:

— Бедная мамочка, она так счастлива, когда я сажусь за учебники! Забывает обо всем остальном. А после вчерашнего я просто должна была ей помочь.

Девочка снова принялась дуть в стакан, но уже совершенно машинально. Ее черты выражали всепонимание и глубокую боль взрослого человека. Жизнь Патриции была, видимо, куда труднее и сложнее, чем я думал. Она любила мать и знала, что заставляет ее мучиться, но ничего не могла поделать, иначе она перестала бы быть сама собой.

Патриция обмакнула в свое питье палец с обломанным ногтем, отхлебнула немного и добавила сахару.

— Мама у меня очень ученая, — снова заговорила девочка с гордостью. — Историю, географию, арифметику, грамматику, — все-все знает. И я, если только хочу, заучиваю все быстро.

Она перешла на тот доверительный, почти беззвучный тон, каким говорила со мной при первой нашей встрече у водопоя — чтобы не тревожить животных:

— Знаете, в пансионе, в Найроби, я была впереди всех других, я это сразу увидела. Я могла бы перескочить через класс, а может, и через два. Но я притворялась дурочкой, чтобы меня поскорее отослали обратно. Иначе я бы там умерла!

Патриция жадным взглядом окинула большую поляну, лужи воды, мерцавшие среди трав, и густые массивы деревьев, словно хотела проникнуть в их таинственную глубину. Потом, в несколько глотков, допила лимонад и воскликнула:

— Зовите вашего шофера! Пора!

Она сняла с плеча обезьянку и посадила ее на спину Цимбеллины.

— Уходите-ка отсюда, вы оба! — сказала она. — Домой!

Маленькая газель с Николасом на спине, аккуратно переставляя копытца, величиной с наперсток, спустилась с веранды и затрусила к бунгало Буллитов.

Патриция, пританцовывая, сбежала по ступенькам и толкнула дверцу моей машины.

— Если бы я была одна, я бы пошла, как всегда, пешком, — сказала она. — Но с вами…

Ее темные глаза искрились. Наверное, она представила себе, как бы я бежал за ней, задыхаясь, неловко путаясь, застревал во всех колючих кустах, мимо которых она проскальзывала, как ящерица.

— Куда мы едем, мадемуазель? — спросил Бого.

Она что-то быстро ответила ему на языке кикуйю. Бого повернулся ко мне: каждая морщина его лица выражала ужас. Даже белки глаз потускнели.

— Молчать! — крикнула ему Патриция. — Я сказала, молчать!

Она вдруг обрела голос своей крови, голос приказа, естественный и жестокий, свойственный детям, которым со дня их рождения подчинялись все слуги в доме.