Она вдруг обрела голос своей крови, голос приказа, естественный и жестокий, свойственный детям, которым со дня их рождения подчинялись все слуги в доме.

— Но…о, простите, мадемуазель, — бормотал Бого, словно защищаясь. — Простите, месье… Ведь это строго запрещено, — подъезжать к животным без рейнджера.

— Да, это так, — сказал я Патриции. — Твой отец…

— Со мной можно! — крикнула девочка. — И нам никто не нужен!

Пока я раздумывал, из колючего кустарника неожиданно вынырнул Кихоро. Он шел, наклонившись вперед, как будто тяжесть двустволки пригибала его к земле. Кихоро остановился у машины и уставился на меня своим единственным глазом. Я понимал его затруднение. Ему было приказано охранять девочку всюду, и чтобы она этого не заподозрила. Как ему быть, если она уедет со мной?

И я предложил:

— Может быть, вместо рейнджера мы возьмем Кихоро?

«Вместо рейнджера»! — возмущенно передразнила меня Патриция. — Да он самый лучший следопыт, загонщик и стрелок во всем заповеднике! Он знает его лучше всех!

Она сделала знак Кихоро. Тот боком — иначе не позволяло искалеченное тело — втиснулся в машину и сел рядом с шофером. Бого вздрогнул от отвращения. Этот человек не имел ничего общего с рейнджерами в красивых мундирах, приученными сопровождать посетителей. Одноглазый, весь в шрамах, в лохмотьях, от которых воняло потом и джунглями! А главное — Кихоро был из племени вакамба, самого воинственного и смелого, такого же, как масаи.

Мы поехали по средней, уже знакомой дороге, единственной, разрешенной для туристов. Патриция оперлась на спинку, вытянула ноги на сиденье, потом поджала их, вытянула снова и полузакрыла глаза.

— Ваш автомобиль прямо как кровать на колесах, — сказала она.

В моем распоряжении был наемный «шевроле», лимузин, выпущенный несколько лет тому назад, куда более вместительный и с более мягкой подвеской, чем «лендровер» Буллита — английский вариант джипа.

— Только эта машина, — продолжала Патриция, с наслаждением потягиваясь и радуясь такой роскоши, — ни за что не пройдет там, где ездит отец. А потом — из нее почти ничего не видно. Патриция подползла ко мне по сиденью на коленях.

Она безмолвно смеялась.

— Посмотрите на Кихоро, — шепнула она. — Какой он несчастный! Ну прямо обезьяна, запертая в клетку…

Но как ни тихо говорила Патриция, старый следопыт услышал свое имя. Он повернулся к нам. Никогда еще не видел я так близко его лица, на котором среди десятков шрамов на месте правого глаза зияло черное пятно, кровавая дыра. Патриция жестом показала, что не звала его. Изуродованное лицо снова отвернулось, глядя вперед.

— Откуда у несчастного все эти шрамы? — спросил я.

— Он вовсе не несчастен, — уверенно сказала Патриция. — Здешние люди не страдают от своего уродства. И охотники гордятся полученными на охоте ранами.

— А как он их получил?

— Сломанное плечо и глаз — это не на охоте, — объяснила Патриция. — Это уже здесь, в заповеднике. Он был слишком уверен в себе и не остерегался диких животных. В другой раз на него накинулся носорог и прижал боком к стволу дерева, на которое он не успел взобраться.

— А лицо? — спросил я. — Ведь это следы когтей…

— Да, тут нельзя ошибиться, — сказала Патриция.

Я посмотрел на нее внимательнее. На лице у нее была гордость. Глаза ее потемнели, а губы порозовели, когда она начала рассказывать.