Патриция вскочила на Кинга верхом. Для них я больше не существовал.

III

Полдень остался далеко позади, и животные начали выходить из своих убежищ. Между внешним миром и мною стоял Кинг, друг Патриции, большой лев Килиманджаро. Его гриву, его золотые глаза, оскал морды и его ужасные лапы, играющие девочкой, как мячиком, — вот что мне чудилось за каждым кустом, на каждой прогалине саванны.

Когда я добрался до машины, Бого заговорил о каких-то людях и стадах на дороге, но я, весь во власти недавнего колдовства, не обратил на него внимания.

Слова шофера дошли до меня лишь тогда, когда на большой дороге показалась колонна масаев. Они наконец вернули меня к действительности.

Я часто встречал в своей жизни и под небом разных стран кочевников на переходе. Но даже самые жалкие и обездоленные имели какое-то имущество, пусть самое бедное и примитивное, и хоть каких-то вьючных животных, хотя бы полдюжину несчастных осликов. Масаи же шли без единого свертка или узла, без парусины для укрытия, без посуды для приготовления пищи, без всякой ноши, которая могла бы их стеснить.

Стадо, окруженное погонщиками, состояло из сотни низкорослых истощенных коров. Их ребра выпирали из-под шкур. А сами шкуры, тусклые и обвисшие, были покрыты кровоточащими язвами, облепленными роями мух. Однако племя, чьим единственным достоянием было это жалкое стадо, не носило никаких стигматов, обычных спутников нищеты: в них не было трусливого отупения, уныния или раболепия. Эти женщины в хлопчатых лохмотьях, эти мужчины, скорее обнаженные, чем прикрытые куском ткани, переброшенным через плечо — со стороны той руки, в которой они держали копье, шли твердым шагом, выпрямившись, с гордо поднятой головой. Смех и громкие крики перекатывались по всей цепочке. Никого в мире не было богаче их именно потому, что они не владели ничем и ничего не желали.

Колонна масаев занимала всю ширину дороги. Им было бы нетрудно отогнать свое стадо к обочинам, чтобы пропустить нашу машину. Но они об этом даже не подумали. Бого пришлось свернуть на целину и продираться сквозь заросли, чтобы обогнуть кочевников. Во главе их шествовали молодые воины, три морана в своих касках из волос и красной глины. Самый высокий, самый красивый и самый дерзкий из троих был Ориунга.

Я высунулся в окошко и крикнул:

— Квахери!

Дети и несколько женщин, которые шли за моранами, весело ответили на мое приветствие. Ориунга даже не повернул головы.

* * *

Я возился в своей хижине один до глубокой ночи. Опустошил все свои чемоданы, разложил их содержимое, расставил по местам книги, продукты. Потому что не знал, на сколько дней еще продлится мое пребывание в заповеднике. Ибо это зависело от Кинга. Может, мне удастся выторговать у судьбы еще один-два дня, подобных нынешнему?

Когда пришло время отправиться на обед в бунгало Буллитов, я заколебался. Меня страшило, что я найду там вчерашнюю атмосферу: манерность, наигранную веселость, нервное напряжение.

Однако с первых же мгновений я убедился, что опасения мои были напрасны. Разумеется, Сибилла оделась, как для бала, Буллит пригладил свою шевелюру, а Патриция появилась в ярко-синем платьице и лаковых туфельках, и столовая была освещена свечами. Но все эти детали, придававшие вчера нашей встрече искусственность и болезненную атмосферу, в этот вечер приобрели какую-то необъяснимую прелесть, легкость и семейное очарование.

Сибилла старалась ни словом, ни жестом не напоминать о вчерашнем истеричном приступе, с которым не сумела справиться. Судя по тому, как естественно она держалась, эта сцена полностью изгладилась из ее памяти. И одновременно казалось, что светские условности были для нее важны только в первый раз, а теперь она предпочитала более живой и непринужденный тон беседы. И сразу же дала понять, что относится ко мне как к другу.