Но когда двое вакамба со своим скотом и рейнджеры уже удалились с пастбища, моран внезапно вскочил и вырвал копье из земли. Великолепное тело распрямилось, как пружина, движения его были так стремительны и гармоничны, что казалось, будто заостренный с двух концов металлический стержень сам по себе выскочил из земли, очутился в руке морана и сам, вибрируя, взвился в воздух, чтобы со свистом вонзиться в шею коровы, которую гнал Кихоро. Она споткнулась и рухнула.

Два других морана тоже схватили копья. Но они опоздали. Рейнджеры взяли их на прицел, а старый Ол'Калу, опоясанный по животу окровавленной тряпкой, встал перед молодыми воинами.

Вождь племени обратился к Буллиту, и тот утвердительно кивнул головой. Потом он сказал мне:

— Нам здесь больше нечего делать. Старик говорит, если местный судья назначит в пользу вакамба штраф, масаи охотно заплатят. Он считает, что гордость и честь морана выше любой цены.

Ориунга, чуть улыбнувшись, снова сел на корточки. Не знаю почему, я подумал о Патриции и порадовался, что она не видела его триумфа.

* * *

Но в сумерках того же дня она пришла вместе с родителями, которых я пригласил к себе посидеть на веранде и выпить традиционный вечерний коктейль. И воспользовавшись моментом, когда Сибилла и Буллит залюбовались последними отсветами солнца на снегах Килиманджаро, девочка спросила меня своим доверительным шепотом, но со сверкающими глазами:

— Этот масай, который так ловко бросает копье, тот самый моран, что утром смотрел на меня?

VIII

На следующий день Буллит сдержал наконец обещание, которое дал еще при первой нашей встрече: показать мне свои владения.

— Вы увидите такое, что почти никто не видел, — сказал он тогда. И по-царски сдержал свое слово.

Однако вначале, когда я залезал в «лендровер», где уже сидели Патриция, Кихоро и два рейнджера, я, по правде говоря, не ожидал от этого утра новых откровений. После походов по заповеднику с девочкой, знающей все его дикие тайны, я уже не надеялся увидеть что-нибудь удивительное. Мне казалось, что я пресытился.

Как я ошибался! И как счастлив был в этом убедиться!

Прежде всего была эта машина — без крыши, без стекол, с прекрасным обзором, открытая всем ветрам и приспособленная для езды по самому жуткому бездорожью. И за рулем сидел ас, который вел машину смело, уверенно, легко, с неподражаемым мастерством. К тому же он превосходно знал местность, — результат бесчисленных экспедиций, объездов, инспекций и наблюдений, которые вел каждый день и уже много лет. Это был Буллит в его основном воплощении, во всем блеске его редкой профессии, несравнимой ни с какой другой, и для которой его могучее тело и львиная морда с рыжей шевелюрой казались специально созданными и предназначенными.

Широкие плечи его распрямились, мощная шея была обнажена, сильные губы чуть Оскалены из-за встречного ветра, и он мчал меня навстречу этому радостному утру, словно на победоносный бой.

В это мгновение, — он это знал и ничуть этому не удивлялся, — ему принадлежало все! Машина, с которой он делал, что хотел. Преданные до конца рейнджеры, чей громкий, детски непосредственный хохот я слышал всякий раз, когда рывок «лендровера», ухаб или крутой поворот бросали их друг на друга.

Патриция, которая прижималась к боку своего отца, словно для того, чтобы впитать в себя его тепло и его силу, и которая то и дело обращала ко мне исхлестанное ветром личико и подмигивала, дергая за рукав, чтобы я полюбовался искусством и смелостью могучих рук, сжимавших баранку.

И наконец: все эти леса, раскинувшиеся на десятки и десятки миль невероятным разнообразием растительности и живых существ, все эти просторы под величавой сенью Килиманджаро.

Порой Буллит гнал «лендровер» вверх по крутейшему склону под немыслимым углом, так что машина чуть не вставала на дыбы, и резко тормозил на вершине холма, откуда словно с высоты птичьего полета открывался необъятный вид.