— Видите, — сказала она, улыбаясь моему удивлению, — мне стало гораздо лучше. И даже пробудился интерес к местной экзотике.

Молодая женщина, которая явно не знала о моем разговоре с Патрицией, взяла дочь на колени, освобождая мне место на переднем сиденье, и мы поехали в деревню, чтобы захватить троих рейнджеров.

— Это что, предосторожность? — спросил я Буллита.

— Предосторожность?.. Когда мы будем гостями масаев?.. Вы шутите!

— Значит, почетный эскорт? Чтобы оказать вам честь? — сказал я.

— Нет, скорее масаям, — сказал Буллит.

Он посмотрел на меня поверх головы дочери и подмигнул сначала одним, потом другим глазом — точно так же, как это делала иногда Патриция.

— Чтобы не оскорбить их достоинства, — сказал он.

Я вспомнил, с каким презрением и гневом смотрел на меня Буллит, когда я употребил это слово по отношению к Бого при нашей первой встрече. Сейчас его глаза говорили, что с тех пор мы ушли далеко по дороге дружбы.

— Старый Ол'Калу, — сказал я, — был благородной личностью.

— Он и умер благородно, — сказал Буллит. — От коровьего навоза воспалились раны, нанесенные ему когда-то когтями льва. О чем еще может мечтать истинный вождь масаев?

Сибилла сказала мне:

— Джон — один из немногих белых, которые видели, как мораны сражаются со львом.

Из-за того, что в машине была его жена, Буллит ехал гораздо медленнее обычного. И пока голая саванна сменялась зарослями, а Килиманджаро то появлялся, то исчезал на горизонте, он успел рассказать мне об одной из таких легендарных схваток, которые до еще недавних времен сеяли смерть среди львов и масаев.

Утром, на рассвете, десять — двенадцать молодых воинов направились из манийятты к логову льва, которого долго выслеживали с неистощимым терпением. Их украшали только высокие каски из волос, обмазанных маслом, соком растений и глиной; тела были обнажены. На лоб им свисали львиные гривы, — трофеи, добытые старейшинами племени, когда они сами были моранами. Для нападения у каждого было только копье и кинжал. Для обороны — щит.

Вооруженные таким образом, они неслышно, как змеи, ползком окружили логово. Когда кольцо сжалось достаточно тесно, чтобы на пути хищника обязательно оказался один из охотников, они разом вскочили с пронзительными воплями, осыпая льва оскорблениями и ударяя копьями по щитам. Появился лев. Копья вонзились в него. И тогда рыжая смерть обрушилась на юношей.

— Я не знаю ни одного человека, кроме моранов, — говорил Буллит, — кто не отступил бы перед разъяренным львом хоть на один шаг и не склонил голову хоть на сантиметр. Даже когда у тебя в руках ружье самого крупного калибра, хочется сжаться в комок, когда лев бросается прямо на тебя.

Но мораны, наоборот, кинулись навстречу громадному хищнику, устремленному на них всей своей мощью и яростью. Крики их звучали так пронзительно, что заглушали даже львиный рев. Кольцо их было так тесно, что лев, для того чтобы пробиться, должен был нападать, терзать, убивать, стараясь разорвать хоть одно звено этой живой цепи хрупких костей и человеческой плоти. Моран, который оказался на его смертоносном пути и принял на щит всю тяжесть и силу его бешенства, покатился по земле. Но ни клыки, ни когти не могли сломить его мужество. Он вцепился в хищника. И сразу другие воины набросились на льва: они кололи его копьями в бока и в глотку, кромсали своими большими кинжалами. Один, другой, третий моран откатились из схватки со вспоротыми животами, сломанными руками, перебитой шеей или позвоночником. Но они не ощущали боли. Исступление делало их нечувствительными. Они возвращались, пытаясь помочь остальным.