Не обращая внимания на грустное настроение жены, Лев Николаевич вновь начинал жить. Был полон планов: писать статьи на религиозные темы, обратиться к юношеству, работать над комментарием к теориям Генри Джорджа по аграрному вопросу. Его опять интересовали события в мире, который он только что собирался покинуть. Потрясло убийство студентом министра внутренних дел Сипягина, который год назад жестоко подавил студенческие волнения. Толстой написал великому князю Николаю Михайловичу: «Это дело ужасно яростью, ненавистью, жаждой мщения, которую вызовет в людях, но это неизбежно и предваряет собой несчастья еще более серьезные, если правительство не изменит линию своего поведения».

Опасность для здоровья миновала, близкие стали разъезжаться, и даже Софья Андреевна решила ехать в Москву, чтобы уладить какие-то дела, связанные с издательством, немного отвлечься. Она вернулась первого мая, Лев Николаевич лежал с брюшным тифом. Снова тревога, борьба за его жизнь, бессонные ночи, запах лекарств, дурные предчувствия. Опять разосланы телеграммы детям, семья собиралась у постели больного, приехали преданные, заботливые доктора. Много помогал сын Сергей: крупный, сильный, он угадывал малейшее желание Толстого, при необходимости поднимал его на руки, как ребенка. Предупредителен был и Илья. Только умница Лев разочаровал отца – вновь думал о публикации романа о вреде толстовства. Но раздражало Толстого даже не столько стремление сына бороться с его идеями, а то, что тот, нося его имя, был так мало талантлив. Дочери вели себя безупречно, постоянно были рядом, весьма огорченные его новой болезнью. И, несмотря ни на что, глава семейства чувствовал себя превосходно: в третий раз за десять месяцев ему удалось справиться со смертью. К нему возвратился аппетит, он стал сидеть в кресле, выходить в сад, опираясь на палку, восхищаться цветущими миндальными деревьями, блеском солнца и моря. Но как же он постарел! Софья Андреевна отмечала в дневнике: «Бедный, я видеть его не могу, эту знаменитость всемирную, – а в обыденной жизни худенький, жалкий старичок».

Наконец двадцать пятого июня Толстые покинули Гаспру и выехали в Ясную Поляну. В Ялте должны были сесть на пароход до Севастополя, а дальше продолжить путь по железной дороге. На пристани собрались любопытные. Куприн, который отправлялся тем же пароходом, увидел, как из коляски «показалась старческая нога в высоком болотном сапоге, ища подножки, потом медленно, по-старчески, вышел он. На нем было коротковатое драповое пальто, высокие сапоги, подержанная шляпа котелком». На палубе кто-то представил ему Льва Николаевича. Писатель был потрясен: «вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях». Толстой захотел пройти на нос корабля, где ютились «переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы, и я видел чудесное зрелище: перед ним с почтением расступались люди, не имевшие о нем никакого представления. Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги». Позже подъехали новые знакомые Льва Николаевича, и Куприн увидел иного «Толстого, который чуть-чуть кокетничал. Ему вдруг сделалось тридцать лет: твердый голос, ясный взгляд, светские манеры».

В Севастополе Льва Николаевича ожидал спальный вагон, цветы, овации, дамские выкрики…

Вернувшись домой, признался, что великолепие Крыма не могло заменить ему красоты, тишины, климата, крестьян его любимой Ясной. Врачи были единодушны – он должен безвыездно жить в деревне, а значит, к его радости, рушились планы провести зиму в Москве. Ему пришлось перебраться из кабинета под сводами на второй этаж, в две светлые комнаты. Теперь его спальня напоминала монашескую келью с кроватью, табуретом и туалетным столиком, в комнате рядом был кабинет с балконом.

Софья Андреевна, напуганная болезнями мужа, опасалась рецидива и по двадцать раз на дню мерила ему пульс, интересовалась, в порядке ли желудок, горло, легкие, умоляла хорошо укрываться.