«Сердце моря» перед абордажем украшало себя флагами всех стран, позволявших грабить на воде и на суше, а матросами на нем служили ублюдки всех цветов кожи, изблеванные собственной родиной как отребье, не поддающееся исправлению. И они рьяно оправдывали все худшее, что говорили о команде El corazón del mar по обе стороны от Панамского перешейка. Не принимала своих провинившихся детей земля, не принимала и не прощала. За это они платили ей презрением и болью.

Точно дети, ненавидящие жестокую мать, они не оставляли ее в покое — навещали, нанося все новые раны материнскому сердцу. А если получится, то и телу.

Грабить береговые поселения Кэт не любила. Зато любила Китти. Любила, когда ее тело натягивает звенящей струной и окатывает беспричинной яростью — ударяет в низ живота, опаляет нетерпением, будто похотью, а потом вверх, как приливная волна, до самых корней волос, стянутых в тугую засаленную косу. Бьется на поводке, захлебываясь рыком, безобразная тварь с львиной башкой, слюна нитками свисает из пасти.

— Тихо, тихо, сучка моя, — ласково говорит Торо, похлопывая Китти не по спине и даже не по заду — по голове: так разбушевавшихся псов успокаивают. Берег на горизонте покачивается, подползает все ближе, точно краб — бочком, бочком. Тянет от берега жильем, едой и теплом, живым, горячим телом, им повезло сегодня, там всё есть, всё — мужчины и женщины, скот и птица, вода и пища. Кровь в жилах будущей добычи — густая, сладко-соленая — тоже пахнет, через одежду, через кожу, через бухту — пахнет.

Билли Сесил оказывается рядом, смотрит на Кэт искоса, не то презрительно, не то нежно, одними губами передразнивает: «Моя сучка!» — и ярость снова пенится в груди. Но берег уже близко, Торо подносит руку к губам и резко, оглушительно свистит.

И, порка мадонна, понеслось, умри все живое, по-нес-лось.

Среди тех, кого мать зачала от корабельного штурвала, среди грязной, оборванной, оголодавшей матросни граф Солсбери — словно молодой бог, сошедший на землю, чтобы со смаком втоптать их всех в дерьмо. Даже оружие у него не пиратское, а дворянское: немецкая дага, раскрывающая <style name="st">крыловидные </style>лепестки, будто железная стрелитция, и шпага, широкая у основания, точно рейтарский меч, остро заточенная по граням, чтобы рубить так же смертоносно, как колоть. Сесил предоставляет команде махать мачете, прорубая дорогу к деревне, а сам держится чуть позади, ждет, пока ему освободят дорогу — так, словно все они его свита. Кэт не понимает, почему никто не замечает этой наглости, почему Торо, взявшийся за мачете наравне с остальными, не прикрикнет на засранца.

Ну а Китти все отлично понимает: зрение демоницы, рожденное в вечной темноте нганга, улавливает отблески огня и волны дыма, бегущие по коже или даже под кожей юного Сесила, подмечает странности в поведении мальчишки — то, как умело он фехтует, как непринужденно держится, как метко стреляет. А еще несколько месяцев назад все валилось у сопляка из рук, ноги заплетались, точно у недопеска, и не было для команды большего наслаждения, чем походя толкнуть дурачка Билли, чтоб кубарем скатился по трапу. Не будь Испанский Бык так суеверен и жесток в вопросах осквернения корабля, эти стервецы бы на палубу мочились, дабы лишний раз позабавиться. Но у капитана «Сердца моря» за такие забавы можно было и под килем прогуляться — лишь поэтому юнга не сломал себе шею в результате очередной матросской шутки.

Глядя на нынешнего Уильяма Сесила, уверенного в себе, будто сам дьявол, никто не узнал бы в нем лисенка, затравленного псами Торо.