Кэт все равно. Она даже не судачит с Рибкой, болтливой служанкой, о странных отлучках Сесила. И не потому, что пытается выглядеть леди. Просто Саграде кажется, будто не думая о делах графа Солсбери, она хоть так отомстит милорду демону — за то, что отлучил пиратку от любимого-ненавистного моря и приковал к собственной любви-ненависти, точно к кольцу в стене каюты. Она вправе не интересоваться, до каких бед и злосчастий довела Билли Сесила его ненасытная любовь. Кто теперь Кэт по его милости? Сосуд, наполненный плодными водами, в котором вызревает чудовище, папочкина радость, мамочкина погибель. И пусть Саграда знает, что не умрет родами, срок, отпущенный ей, и смерть, написанная пиратке на роду, уже рассказаны, уже навеяны крохотной бестией, сосущей палец во сне — там, в глубине теплой, влажной раковины материнского тела.

Знание своей судьбы душит Кэт, загораживает собой весь огромный, шумный, переполошенный мир. Ах да, вспоминает она с трудом, скоро же День всех святых. И сразу за ним — День всех усопших верных, поминовение, молитвы, венки, букеты и слезы, запоздалые и бесплодные, словно пустыня. Вечно сонный остров охвачен предвкушением праздника и прихорашивается, будто вдовушка в предвкушении нового замужества.

Кэт пойдет к морю, величайшей гробнице на свете. Помолиться за душу Торо — самую грешную и самую искреннюю душу, что довелось встретить на жизненном пути. На пути через палаты из грязи.

Солнечные лучи будут умирать в складках черного платья Саграды, ветер — бессильно стелиться ей под ноги, вороны — выкликать смерть со всех вдовьих дорожек прибрежных домов. Леди Кэти идет на берег, почтить память кого-то, о ком никогда не говорит. Наверное, член семьи погиб в кораблекрушении, но чета Солсбери несет свое горе с поистине английским достоинством. Как почтенно. Как благопристойно. Как сухо, холодно и со всех сторон обнесено неприступной гордыней. Твоя заветная мечта, Шлюха с Нью-Провиденса, воплотилась — и черти смеются над тобой в аду, а божья матерь плачет в небе прозрачными слезами, не долетающими до земли.

— Рибка, — бесцветным голосом произносит Кэт, — достань ТО платье.

Рибка-Ребекка, черно-кудрявый ягненок в попугайски-ярких одежках вихрем несется выполнять распоряжение леди. Платью несколько месяцев, его уже дважды распускали в талии — и распустят вновь. У Рибки, наверное, волшебный наперсток припрятан: после ее ухищрений платье сядет на бесформенный стан мнимой графини, будто так и сшито. Надо только немного помучиться, стоя навытяжку, покуда быстрые руки служанки порхают вокруг тела, очертаниями напоминающего кувшин, оборачивая бескрайнюю талию мерным пояском.

— А я утром милорда видела! — объявляет Рибка, ставя на пояске очередную метку — на добрых полфута дальше, чем предыдущая. — Он шел к Сорсье. Прямо к двери подошел уже. Я еще подумала: ну какие у нашего господина могут быть дела… с Сорсье?! — В голосе служанки под благородным негодованием, выпирая немилосердно, прячется жгучее любопытство.

И пусть Саграда не хочет знать, что задумал ее хозяин — Абигаэль скажет ей, чем занят папочка. Отец Эби шел к колдуну. Нет, не так. Он ходит к колдуну. И пытается расколдовать себя. Безумный Уильям Сесил пытается избавиться от одержимости, освободиться от власти засевших в нем демонов. А может, и от любви тоже.

Граф Солсбери сопротивляется неизбежному изо всего своего английского упрямства, веками отшлифованного. Бедный мой милорд. Бедный мой палач.

* * *

Ах ты подлая пернатая скотина, шепчет Катя, чтоб тебе жариться в аду в интересных позах… Нутряная дрожь и трепыхание поджилок не дают сосредоточиться на комизме, даже на какой-то придурковатости происходящего: Священная Шлюха, Дама мечей, несчастливая младшая карта, разом вышедшая в Папессы.